Меня нет больше в камере. Я позабыл и о тюрьме-одиночке, и о Сен-Жозефе, и об островах Салю вообще. Я лежу на пляже, перекатываясь с боку на бок, вытираю руки коралловым песком, мелким и белым, словно мука. Потом иду к морю прополоскать рот чистой соленой водой. Складываю ладони лодочкой, набираю воды и умываю лицо. Затем мою шею. Заметил, как отросли на голове волосы. Когда вернется Лали, надо будет попросить ее, чтобы она их сзади подровняла. Всю эту ночь я провел в кругу своего племени. Прямо на берегу снял с Сораймы набедренную повязку, и под горячим солнцем при дуновении ласкового ветерка мы предались любви. Она чувственно постанывала, как это делала всегда, получая удовольствие. Наверное, ветер домчал до Лали музыку наших объятий. Во всяком случае, она видела нас достаточно ясно и поняла, чем мы могли заниматься в подобной позе, которую невозможно ни с чем иным спутать. Вот ее лодка уже спешит к нам и пристает к берегу. Лали мягко выпрыгивает из нее, улыбаясь. На ходу она расплетает косы и длинными пальцами расчесывает мокрые волосы. Ветер и солнце почти уже высушили их. Я подхожу к ней. Она кладет свою правую руку мне на пояс и начинает подталкивать меня к деревне, к нашей хижине. По дороге с пляжа она несколько раз принималась объяснять мне, что ей тоже хочется, очень-очень. Войдя в дом она бросила меня на гамак, сложенный на земле в виде одеяла, и, растворившись в ней, я забыл о существовании мира. Сорайма достаточно умна, чтобы нам не мешать. Она прикидывает в уме, когда наши игры могут закончиться, и только тогда она войдет в дом.

Сорайма пришла, а мы с Лали, еще голые, разбитые от любви, продолжаем лежать на гамаке. Сорайма присела рядом с нами, ласково потрепала сестру ладонью по щекам, несколько раз повторив одну фразу, которая, по всей видимости, означала: «У, жадина Лали!» Затем целомудренно, с чувством стыдливой нежности, она надела нам набедренные повязки. Всю ночь я провел с гуахира. Совершенно не спал. Я даже не ложился, чтобы, закрыв глаза, наблюдать за пережитыми сценами из-под опущенных век. Эта бесконечная ходьба взад и вперед ввела меня, без всяких усилий с моей стороны, в состояние гипноза, который и позволил мне пережить еще раз тот великолепный день, имевший место шесть месяцев тому назад.

Погас электрический свет, и можно было видеть, как наступающий рассвет вливается в мрак моей камеры. Раздался свисток. Послышался стук поднимающихся коек, я даже различил, как сосед справа закрепляет свою кольцом на стене. Сосед раскашлялся. Слышался плеск воды. Интересно, как здесь умываются?

– Месье инспектор, а как здесь умываются?

– Заключенный, незнание не освобождает от наказания. Но на первый раз я вас прощаю. Здесь строго запрещено разговаривать с надзирателем, находящимся при исполнении служебных обязанностей. Нарушение данного распоряжения ведет к суровому наказанию. А умываются так: встаньте над горшком, возьмите кувшин в одну руку и поливайте из него, а другой рукой умывайтесь. Разве вы не разворачивали одеяло?

– Нет.

– Тогда разверните – там найдете холщовое полотенце.

Вы можете себе представить? Запрещено разговаривать с тем, кто при исполнении. А если есть на то причина? А если заболел и страдаешь от дикой боли? А если умираешь? Сердце, аппендицит, смертельный приступ астмы? Запрещено просить о помощи, даже когда умираешь? Верх идиотизма! Нет, не совсем так. Скорее, это естественно. Это продумано. Чуточку в иных условиях было бы проще простого поднять шум, когда ты дошел до точки и сдали нервы. Мучает потребность слышать голоса, потребность в общении, чтобы с тобой говорили, пусть даже в такой форме: «Сдохни, но замолчи». Двадцать раз на день десяток-другой узников из двухсот пятидесяти наверняка ломают себе голову, как разрядить накопившееся зло, как найти предохранительный клапан, стравливающий давление.

Кому пришла в голову идея понастроить эти звериные клетки? Конечно, не психиатру: ни один врач не может опуститься так низко. Опять-таки не врач выдумал такие правила. Только архитектор-строитель да функционер системы могли соорудить подобное учреждение. Оба продумали до мелочей условия отбывания наказания. Они оба – отвратительные чудовища, мерзкие и злые психологи, полные садистской ненависти к заключенным.

Черная дыра – карцер центральной тюрьмы Болье вблизи Кана хоть и глубок – два этажа под землей, – но даже в этом случае эхо пыток и плохого обращения с узниками нет-нет да и долетает до остального мира. Об этом говорит хотя бы такой факт: когда с меня снимали наручники с зажимными наперстками для больших пальцев, на лицах надзирателей был написан страх, как бы чего не вышло, как бы не попасть в неприятную историю.

А здесь, в тюрьме-одиночке каторжной колонии, куда имели доступ только служащие ведомства, они могли творить все, что угодно. И все сходило им с рук.

Клак, клак, клак – открываются окошки всех камер. Я подошел к своему и рискнул выглянуть, затем высунулся побольше и вот уже всей головой торчу в коридоре. Слева, справа от меня ряды голов. Сразу понял, что в момент открытия окошек из каждой камеры тут же выныривает голова. Сосед справа посмотрел на меня. Но его взгляд абсолютно ничего не выражает. Несомненно, отупел от мастурбации. Лицо идиота, бледное и грязное. Сосед слева быстро спросил:

– Сколько?

– Два.

– Четыре. Один уже отбарабанил. Как зовут?

– Папийон.

– Жорж. Жожо из Оверни. Где повязали?

– В Париже. А тебя?

Он не успел ответить. Шла раздача кофе и хлеба уже за две камеры от нас. Он втянул голову в окошко, так же поступил и я. Я выставил кружку, в которую плюхнули кофе. К нему выдали положенную пайку хлеба. С хлебом я немного замешкался; упавшая вниз оконная железная шторка сбросила пайку на пол. Через четверть часа все стихло. Раздача, должно быть, идет по двум коридорам одновременно. Иначе не объяснишь, почему так быстро управились с завтраком. В полдень суп с кусочком мяса. Вечером чечевичная каша. За два года меню ни разу не менялось, за исключением вечернего приема пищи, когда иной раз выдавали бобы, горох, фасоль или рис. Полдничали всегда одним и тем же.

Через каждые две недели приходит свой брат-парикмахер. Ты выставляешь ему в окошку бороду, и он проходится по ней машинкой для стрижки волос.

Сижу уже три дня. А на уме только одно: друзья с Руаяля обещали прислать курево и поесть. Не получал еще ни того ни другого. И сам при этом удивляюсь, как им удастся совершить такое чудо. Поэтому не очень-то сетую, что ничего еще не получил. Курение здесь, должно быть, опасная штука. Однако и роскошь! Пожрать – другое дело; поскольку что это за суп? Горячая водичка с ошметками зелени да кусочком вареного мяса не более ста граммов. Еда, еда – вот что важно. По сути, и вечером одна вода, в которой гоняются друг за другом несколько фасолин или что-то из овощей. Честно говоря, я не столько подозревал администрацию в жульничестве с рационом, сколько самих заключенных, занятых на кухне и на раздаче пищи. И в этом вскоре убедился, когда один парень из Марселя, ведавший вечерней раздачей, запустил черпак поглубже и выдал мне порцию со дна бачка. Каждый раз, когда он заступал на дежурство, в моей миске овощей было больше, чем воды. С другими раздатчиками получалось все наоборот. Они немного помешают для видимости, а черпаком-то берут с самого верха – он у них никак не желает достать до дна! И что же в миске? Жижи много, а гущи нет! Недостаточное питание очень опасно. Откуда взяться силе воли в отощавшем теле?