– Ты кто? – тихо спросили по-русски.

Таранов смог только прошептать «братцы, братцы» и затрясся в плаче. Война для него кончилась.

Сержанта Таранова нашли бойцы полковой разведки соседнего полка, возращавшиеся с задания. Как оказалось, дела его были не так уж плохи, гангрена только началась, ногу отняли не всю – чуть выше колена. Провалявшись в госпитале пару месяцев и получив там медаль «За Отвагу», сержант под чистую комиссовался. На родине его ждала пустая пятистенка да неухоженная могила матери. Девушки у Таранова не было, вернее, была в Твери одна подруга, но не невеста, так, для легких отношений. Она наверняка его не ждала, да и не обещала, искать ее не имело большого смысла – либо уже замуж выскочила, а если нет – гуляет с кем-нибудь другим. Сосед дядя Боря – рано постаревший от горького пьянства – выставил по случаю возвращения Сергея бутылку вкусной и мягкой кашинской водки.

– Для себя хранил, для праздника какого. Обычно-то самогон идет-то, ты знаешь, но сейчас верный праздник. Давай, за возвращение, – прогудел дядя Боря, уважительно косясь на костыли.

– Не спрашиваю тебя, как там воевалось… – замялся дядя Боря на исходе бутылки, – но скажи, много наших полегло-то? Когда закончится-то этот Афган-то?

– А… – махнул рукой Сергей. – Много… не одна тысяча, дядь Борь. А когда кончится, один Бог да… – Таранов показал глазами вверх, – знают. Завязли там по самое не могу.

– А чего вообще полезли-то? Нам-то чего до ихних дел афганских? – завернул в политику сосед.

– А х. й его знает. Нас там особо не любят – ни духи, ни местная власть. Эти вообще слабаки – нашими руками жар загребают, суки. – Таранов помолчал. – За что воюем, не знаем.

Дядя Боря покачал головой и махнул стакан.

– Раньше-то всегда знали, за что воевали-то. За землю свою-то, да… За Родину, в общем. А сейчас за Родину и выпить-то нечего, одну бормотуху продают. Вот «Кашинская» разве. Ну давай за медаль твою, Серега.

Таранов пил два дня подряд – дядя Боря, как водка кончилась, притащил огромную бутыль самогона, но сам темпа не выдержал, – качаясь, ушел под утро к себе. Самогон бил в голову, но память не глушил. Изредка Сергей брал забытую дядей Борей маленькую трехрядку и напевал сам себе что-то грустное. До армии он играл довольно сносно, слух у него был от природы, а аккордам научил сосед. Но печальные, протяжные песни только растравляли сердце, а веселых Сергей не знал. Вот матушка, та любила всякие, народные больше, но и веселые пела с удовольствием, задорно, даром что старухой уже была. Так и сидели, бывало, в погожий денек вдвоем на приступке, Сережа аккомпанировал, а мать задумчиво напевала. Веселые только с подругами пела, парой таких же русских старушек, тогда уж на «девичник» дядю Борю приглашали. Ставили бутылку, конечно, закусь немудреную и гуляли. Отгуливали свое, вернее сказать. Сергей вспоминал материны посиделки, вздыхал и тянулся к стакану. На третий день бутыль кончилась и началась мирная жизнь. Началась плохо – никакой работы в селе не было и для здоровых, а для него, калеки, чего уж там говорить. Если только на трактор, но единственный тракторист по прозвищу Пузырь – из-за своего дикого живота – держался за свой трактор крепко, пахал справно, им были довольны, а других тракторов в селе не было. Село больше жило молочным делом – все, кто не старухи, работали доярками на соседнем молочном комбинате, мужской работы не находилось. Плотничать или там столярничать Сергей не умел, после техникума получил профессиию сварщика, но в МТС вакансий не было. Таранов решил податься в город, не в Тверь, а сразу в Москву, наудачу. Город большой, возможностей больше. Заколотил дом, сходил на могилу матери, посидел немного, да и поковылял до платформы, оставляя на желтой дороге следы от одного башмака и двух костылей.

Камиль был вполне устоявшимся человеком сорока пяти лет. Врачебная профессия психолога давала стабильный заработок и серьезные связи. По нынешним временам стресс становился самым распространенным недомоганием, даже болезнью. Ему были подвержены практически все, вне зависимости от профессии и достатка. Жизнь стала напоминать эскалатор, с лязгом несущий неторопливо поднимающихся или просто стоящих на нем, вниз, в беспросветную темь потерянности, отчаяния и нищеты. Чтобы подниматься по этому эскалатору жизни, нужно было каждый день бежать по ступенькам вверх, толкая зазевавшихся и перешагивая через уставших. Сохранить в себе душевное равновесие редко кому удавалась. Камиль не мог просто физически сопереживать каждому пациенту, да от него требовалось как от профессионала совсем другое – находить в людях заглохшие струнки воли и оптимизма и по-новому настраивать их душевный инструмент. Это отличалось от работы психотерапевта, лечившего уже различные фобии и мании споткнувшихся людей. После лечения психотерапевта человек уходил другим, может, даже лучшим, чем был. Камиль же возвращал человека самому себе прежним. В силу специфики профессии Камиль не мог быть жалостливым человеком, врачи вообще одни из самых циничных людей, но, прекрасно зная мотивы поступков, ведущих и к взлету, и к падению, поддерживал даже в малознакомых людях первые и доброжелательно осуждал вторые. Именно поэтому Камиль почти никогда не давал милостыню. Сейчас он поступил так же – в пробке на Тверском бульваре к его «ниссану» требовательной походкой подошла уже давно примелькавшаяся бабуся и протянула руку. Камиль не стал отводить глаза или делать вид, что не замечает старушки, как стыдливо поступали многие, а твердо покачал головой в знак отказа. Эта бабулька и бабулькой-то не была – пожилая, вполне работоспособная женщина, одетая в старившие ее лохмотья. Нищенка сжала губы в знак презрения. Камиль давно заприметил ее на этой «точке» и знал, что еще более презрительно она смотрела на тех, кто отсыпал ей какую-нибудь мелочь из бокового окна автомобиля. Несомненно, она винила в своих бедах всех вокруг и считала подаяние единственным способом для человечества замолить свои грехи перед ней. Отказавшим она шептала что-то вслед треснувшими губами, не иначе проклятия. Вообще от попрошаек не стало проходу – чумазые узбекские дети стаями охотились среди машин и даже повисали на ручках тронувшегося с места автомобиля, на инвалидных колясках у светофоров катались туда-сюда увечные молодые люди в военной униформе и беретах, с табличками на тельниках, сутулые монашки с пугливым взглядом держали в руках коробочки для денег с обязательной надписью «На ремонт храма», в каждом переходе цыганки сидели с запеленутыми кульками, похожих на грудных детей. Все знали, что нищенский бизнес очень доходный, что держат его цыганские бароны и большая часть милостыни идет им на шикарные особняки и роскошную жизнь, что милиция за долю от барышей не разгоняет побирушек, даже охраняет их от конкурентов, но сердобольный русский народ по исконной душевной традиции жалел юродивых и нищих, кидая им по всей стране медь и мелкие купюры.

Камиль остановился у билетных касс Казанского вокзала. Завтра у него начинался отпуск, и Камиль твердо решил съездить на родину, в Казань, провести хотя бы одну летнюю неделю среди родни. Московская жизнь, затягивая в свой водоворот пациентов, неумолимо затягивала туда же и их врачей. Камиль не видел своих родителей уже два года, недавно со службы, а еще точнее – из Афганистана, вернулся племяш, сын материной сестры, его невеста Люсия его дождалась – скоро ожидалась свадьба. Его очень ждали в Казани, а разве не тянет людей больше всего туда, где их ждут? Камиль взял билеты без стояния в шумной и злобной очереди – директор вокзала был хорошим знакомым одного его пациента. Все складывалось удачно, Камиль вышел с вокзала, потрогал свою капитанскую бородку и улыбнулся теплому летнему дню. Хотелось даже что-то насвистеть, какую-нибудь незатейливую мелодийку из новой эстрады, которую в народе стали полупрезрительно называть «попсой». В этот момент Камиль почувствовал что-то на своем затылке, какую-то тяжесть, как будто в него целился снайпер. Камиль медленно повернулся – на него со ступенек вокзала в упор смотрел нищий калека – вместо левой ноги к культе была привязана грубая деревяшка. Молодой мужчина был одет в поношенные брюки неопределенного цвета, на потертом пиджаке отсвечивала какая-то медаль. Перед ним лежала шапка, очевидно, для милостыни. Какая-то женщина бросила в нее горсть монет, но калека не отвел глаза от Камиля, не поблагодарил женщину и не перекрестился, как делали почти, все, как бы прибавляя к собственной благодарности Божью. Камиль почувствовал себя неловко, потрогал себя за бороду и невольно сузил глаза – нищий смотрел на него с каким-то вызовом. Врач-психолог понял, что его беззаботность вызывала в калеке неосознанное озлобление, и быстрым шагом пошел к машине. Камиль не мог видеть спиной, но отчего-то был уверен, что калека усмехнулся.