Поначалу Морган противилась, словно переход от любительского психоанализа к буйному пьянству в «Винном архиве» выглядел несколько неприличным. Но Владимир не мог думать ни о чем другом. Выпить! Хватит болтовни. Приступов страха. Срывов. Разум — наш господин. В самых ужасных обстоятельствах разум способен сказать: «Стоп! Я здесь главный!» А какие ужасные обстоятельства были у Морган? Беспокойство молодой девушки перед окончанием университета? Тоска матери по дочери? Отец, желавший сыновьям самого лучшего? Ох, любят американцы выдумывать себе проблемы. У русских есть старинное выражение на сей счет: с жиру бесятся.

Да, беседа оставила неприятный осадок. По дороге в «Винный архив» злость на Морган постепенно усиливалась. Как она могла с ним так поступить? Палатка в лесу вспоминалась теперь событием столетней давности. Нормальность. Возбуждение. Нежность. Вот что она ему молчаливо обещала. И вдруг этот нервный разговор и ее отказ поселить Владимира в своей квартире. Ну и хрен с ней! Нормальность все равно возьмет свое. Плюшевые, чуть ли не надувные банкетки «Винного архива» выдохнут многозначительно под его задом. В стереосистеме будет пощипывать струны Грант Грин[49]. Столованец с волосами, собранными в хвост, принесет бутылку портвейна. Владимир прочтет Морган краткую и внятную лекцию о том, как сильно он ее любит. Они поедут домой и лягут вместе в постель, в пьяном бессильном сексе тоже есть свое очарование. И все образуется.

Но Морган припасла для него кое-что еще.

«Столованский винный архив» располагался прямо у Ноги, в тени так называемого Большого Пальца. У Пальца ежедневно митинговали сердитые бабушки; размахивая портретами Сталина и канистрами с бензином, они угрожали сию минуту учинить самосожжение, если кто-нибудь попробует снести Ногу или отменить показ их любимого мексиканского телесериала «Богатые тоже плачут».

И пусть их, полагал Владимир, пожилым гражданам тоже надо чем-то заниматься, а их дисциплинированность и преданность идеалам были по-своему симпатичны. Самозваные стражи Ноги подразделялись на несколько отрядов. Наиболее сварливые старушенции находились в авангарде, встречая глубоко концептуальными плакатами («Сионизм = Онанизм = СПИД») посетителей «Винного архива» и бутика «Хьюго Босс», двух институций, процветавших по иронии судьбы под сенью Большого Пальца. Если подчистить и подтянуть их красные физиономии с двойными подбородками, удалив заодно привычную злобу, то можно было бы легко представить их в сороковые загорелыми юными пионерками, задабривавшими учителей пирожками с картошкой и сборниками любовной лирики Яна Жопки, первого пролетарского президента, под названием «Товарищ Ян глядит на луну». И куда же уходит время, милые дамы? И как вы до такого дошли?

За орущими старухами располагались другие, рангом пониже, в обязанности им вменялся уход за таксами агитаторов, с чем эти бабульки справлялись на славу, балуя агитщенков покупной питьевой водой и отборными потрохами.

Наконец, в третьей и последней фаланге бабушки-художницы лепили из папье-маше огромную куклу Маргарет Тэтчер, которую, не жалея трудов и материала, сжигали каждое воскресенье, выводя заунывными голосами бывший гимн Столованской республики: «Наш паровоз вперед летит, в будущее светлое».

Понятно, что при появлении у «Винного архива» БМВ с шофером неповоротливый, шерстистый рассудок старух неизменно помутнялся, но Владимиру нравилось немного подразнить их, прежде чем подняться в синий зал, чтобы налопаться устриц, запивая их мускатом.

Через Старый город они проехали в молчании. Морган по-прежнему теребила молнию на куртке, ерзала на сиденье, и ее ляжки терлись о мягкую кожаную обшивку салона. Возможно, она размышляла о том, что наговорила Владимиру на Репинском холме, обо всей этой ерунде про страшные университетские годы; возможно, она начинала понимать, насколько хуже жилось Владимиру по сравнению с ней. Он мог бы многое ей порассказать. А что, интересная тема для застольной беседы. С чего начать? Издалека, с расчудесного советского детсада, или сразу с флоридских приключений с Джорди? «Победа над превратностями судьбы, — закончит он свой рассказ. — Вот суть истории Владимира Гиршкина, иначе он не сидел бы здесь, смахивая чатни с твоего носа пуговкой…»

Но этой беседе не суждено было состояться. Вместо нее случилось вот что.

Как только они подъехали к «Архиву», машину окружили жаждущие крови старухи. Они были оживленнее, чем обычно, подхлестываемые переменой погоды и необходимостью согреваться действием. Владимир немного понимал их речевки, включая набившую оскомину «Смерть постструктуралистам!» и лестную для тусовки «Эпикуры, убирайтесь домой!». Удивительно, как легко эти громоздкие слова прижились во рту обывателей и насколько коммунистические лозунги звучали совершенно одинаково на всех славянских языках.

Морган открыла дверцу. Пока она вылезала из машины, вокруг Пальца установилось относительное затишье, и в это мгновенье Владимир подумал, что Морган — несмотря на глупую болтовню о приступах страха и срывах — на самом деле спокойная, здравомыслящая девушка в дешевых туфлях. Он растрогался, ему захотелось стать ее защитником. Он припомнил водительские права, выданные в штате Огайо, которые он обнаружил в ее бумажнике, фотографию старшеклассницы с вереницей прыщей, раскинувшихся Большой Медведицей по обе стороны носа, налет подростковой угрюмости, ссутуленные плечи, призванные скрыть нескромное содержимое мешковатого свитера. Он почувствовал, как в нем забил новый источник нежности. «Поехали домой, Морган, — захотелось ему сказать. — Ты выглядишь очень усталой. Тебе надо поспать. И черт с ним, с «Архивом»».

Но было поздно.

Стоило Владимиру захлопнуть дверцу, как одна из бабулек — самая высокая из стражей Ноги, с вытянутой по-собачьи мордой, пуком волос на подбородке и красной медалью размером с метательный диск на груди — протолкнулась сквозь ряды коллег, откашлялась и плюнула отходами разогрева в Морган. Внушительных размеров плевок пролетел над плечом Морган и приземлился на тонированном стекле «бимера».

Старушки дружно охнули. Какая смелость — изуродовать немецкую машину стоимостью два миллиона крон! Контрреволюция началась всерьез! История, эта потаскуха, перешла наконец на их сторону. Стражи Ноги встали на цыпочки, ветераны-инвалиды на костылях подались вперед.

— Говори, баба Вера! — подзуживала толпа плюнувшую. — Говори, агнец ленинский!

И красный агнец заговорила. Она произнесла одно-единственное слово. Совершенно неожиданное, немыслимое и решительно некоммунистическое.

— Морган, — сказала баба Вера.

Английское имя слетело с ее языка вполне естественно, оба слога в целости и сохранности. Морр. Гаан.

— Морган на ГУЛАГ! — завопила другая старуха.

— Морган на ГУЛАГ! Морган на ГУЛАГ! — подхватили боевой клич остальные.