Они подпрыгивали, как малыши на первомайском параде, — о, счастливое время! — не стесняясь, плевали на машину, рвали редкие волосы на своих головах, подбрасывали вверх самовязанные шерстяные шапки — все, кроме одной задрипанной старушонки с грустными глазами, пытавшейся втихую продать Владимиру свитер.

Что за черт? Что они говорят? Морган — в ГУЛАГ? Не может быть. Наверное, здесь кроется ужасная ошибка.

— Товарищи пенсионеры! — начал Владимир по-русски. — По поручению братского советского народа…

Морган оттолкнула его:

— Не лезь.

— Тростник мой сахарный, — буркнул Владимир. Он никогда не видел ее такой. Эти мертвые серые глаза!

— Тебя это не касается, — добавила Морган.

Но его все касалось. Он был королем Правы, она же — затянутой в джинсу королевой, и то только потому, что он приблизил ее к себе.

— По-моему, — сказал Владимир, — надо поехать домой и взять в прокате…

Но Куросаве сегодня не светило. Оскалив блестящие зубы, Морган накинулась на своих мучителей. Все произошло очень быстро. Язык уперся в нёбо… Раскатисто загремела буква «р»… За ней последовал ряд шипучих взрывов — «щ», «ш» и «ч»…

Бабушки в ужасе отпрянули, будто в Морган вселился демон, славянский демон с жутким американским акцентом.

— Шейкер-Хайтс — шептал Владимир, пытаясь успокоить себя географией. — Лесной бульвар.

Нет, на Лесном бульваре жил кто-то другой, другая Морган, милое, любящее природу создание, а не эта неведомая оголтелая баба, кричавшая на старух на удивительно бойком столованском, ронявшая словцо «полемический» столь же запросто, как настоящая Морган вбивала палаточные колышки в землю.

— Шьмерти к ногу! — вопила поддельная Морган.

Лицо ее было искажено злобой, она выбросила вверх кулак с побелевшими костяшками в знак солидарности с некой таинственной жизненной силой, не имевшей со штатом Огайо ничего общего. Смерть Ноге!

— Что? — пробормотал Владимир, инстинктивно пятясь к машине.

Между тем баба Вера, во всеоружии гнилых зубов и витриола, с медалью «Героя социалистического труда», болтавшейся на ветру, оказалась с Морган нос к носу, обрушив на американку поток пылких высказываний, суть которых Владимир плохо понимал. В ее речи то и дело всплывало имя Томаш; Владимир также разобрал блят, что и по-столовански, и на его родном языке означало одно и то же.

— Морган! — раздраженно крикнул Владимир.

Еще чуть-чуть, и он попросит Яна завести БМВ и умчать его прочь, в «Радость» или «Знак», куда-нибудь, где много бархатных подушек и недоумков-экспатриантов, где энтропия равняется нулю и все благоприятствует замыслам Владимира.

Ибо, по правде говоря, он не мог более выносить эту самозванку, которая говорила на непонятном восточноевропейском языке, билась насмерть с коммунистическими бабульками из-за стометровой галоши, поддерживала (сексуальные?) отношения с неким загадочным Томашем, не пускала его в запечатанную комнату и вела жизнь, явно выходившую за рамки свиданий с Владимиром и преподавания английского гостиничным клеркам.

— Морган! — позвал он опять, на сей раз довольно вяло.

И тут, когда Морган обернулась к ошалевшему Владимиру, баба Вера, подскочив к ней вплотную, толкнула американку скрюченной лапой.

Морган слегка пошатнулась, на секунду показалось, что она потеряла равновесие, но сильные двадцатитрехлетние ноги удержали ее в вертикальном положении. А затем Владимир обнаружил, что Ян каким-то образом протиснулся между Морган и старухой. Раздался звук удара чего-то твердого о мягкое. Глаза Владимира не поспевали за ушами, и взгляд не сразу зафиксировал происходящее.

Баба Вера упала на колени.

По толпе пробежал изумленный ропот.

Мелькнул блестящий черный предмет.

Баба Вера потрогала лоб. Крови не было. Только красный кружок, уменьшенная версия медали, покоившейся меж ее грудей.

Стражи Ноги молча пятились от павшего товарища. Собаки-колбаски выбрехивали свои крошечные легкие.

Ян замахнулся блестящим черным предметом, словно намереваясь ударить старуху еще разок, но баба Вера даже не отшатнулась, настолько она была потрясена.

— Ян! — крикнул Владимир, думая исключительно о собственной бабушке, что повязывала ему красный галстук и кормила драгоценным кубинским бананом на завтрак — Ян, стой!

Средством нападения шоферу послужило противорадарное устройство.

Земля продолжала вращаться вокруг Солнца. Ян по-прежнему возвышался над поверженной старухой. Баба Вера все еще стояла на коленях. Владимир отступал к спасительному БМВ, хотя и канувшему куда-то в иное, не-баварское, измерение. А Морган… Морган застыла с высоко поднятым подбородком, сжатыми кулаками, сохраняя на лице выражение необъятной и необъяснимой суровости, притихшая, но готовая к новой битве.

Позы, жесты — все слилось в единую законченную картину.

Спустя несколько минут Владимир мрачно глотал устрицы, Морган угощалась тепловатой «сангрией» из большой бутыли. Личный столик Владимира находился под стеклянной крышей синего зала, и, поднимая глаза, он видел густое угольное облако, опустившееся на Ногу подобно расклешенной штанине. С ума сойти: куда ни глянь, всюду проклятая Нога. Он чувствовал себя деревенским малым из обнищавшей американской глубинки, которому во время бесконечной охоты на опоссумов мерещится, будто его преследуют черные вертолеты ООН.

Метрдотель, ровесник Владимира, лощеный современный парень, не раз подходил к их столику с извинениями «от лица всех молодых столованцев». Именно он положил конец грызне у Большого Пальца. Выбежав из «Винного архива», он принялся размахивать узловатой веревкой направо и налево, обратив бабулек в паническое бегство.

— Ох уж эти старики… Старики — наша беда. Он покачал головой, проверил, на месте ли заткнутый за пояс мобильник, и продолжил: — Дорогие бабушки! Мало им того, что они украли у нас детство. Мало… Только плетку они и понимают.

Вскоре на стол между Морган и Владимиром водрузили жареного кабана — блюдо для почетных гостей, но расстроенный Владимир не сразу приступил к горячему, ковыряя в зубах и предоставляя поросячьей тушке медленно задыхаться под можжевеловым маслом и трюфельной пенкой. Он пытался скорректировать свой гнев, преобразовать его в печаль, прикидывая, какой накал эмоций он может себе позволить в стенах синего зала, этого святилища отменных манер.

Лишь к десерту, когда молчание стало совсем уж неловким, Владимир наконец открыл рот, чтобы спросить, что значит «Морган в ГУЛАГ»?

Она отвечала, не глядя на него. Отвечала тем же сердитым тоном, каким обращалась к стражам Ноги. Она говорила, пребывая в образе другой Морган, той, которая явно находила Владимира недостойным доверия чужаком либо, что еще хуже, человеком, не играющим никакой роли в ее жизни. Вот что она рассказала: у нее есть друг-столованец, его родители сидели в тюрьме при коммунистах, дедушек-бабушек казнили в начале пятидесятых. Однажды этот добрый друг отвел ее к Ноге, где они сцепились со старухами. С тех пор у бабушек на нее зуб.