Они прошли мимо.

Терехову стало легче; свободной рукой он, не медля, смахнул мучившую его мокроту со лба — свободной, потому что ту руку Валя все еще сжимала. Уже более щедрый, он стиснул ей руку в ответ — и зря, потому что Валя, почувствовав, что поощряют, тут же забыла обо всех и обо всем: она продела руку под его рукой, обняла и стала касаться бедром о бедро. Ласковая вся. И близкая. «Вы бы уж легли, что ли», — заметила какая-то ядовитая старушонка. «Плевать», — подумал Терехов.

— А может, это любовь, — сказал он, хотя и негромко, однако вызывающе, настраиваясь на известную ноту перепалки и скандала, который мог бы сейчас в очереди возникнуть. Мог бы — но не возник. Очередь молчала. Терехов не без некоторой гордости глядел поверх молчащих голов; пот на лбу его и на лице остыл быстро и разом, как и должен пот остывать в такую минуту.

* * *

Тем не менее: едва они, от людей и чужих глаз отстранившиеся, прошли по улице несколько шагов, его затрясло, задергало изнутри, и, уже не удивляясь себе, он бросал ей слово за словом:

— Да что же ты виснешь без конца — виснешь! виснешь!..

— А? — Она растерялась.

— А, б, в, — передразнил он, — надо же уметь себя вести. Не умеешь, так хотя бы догадывайся, что хорошо, а что плохо!

Она вжала голову в плечи, заплакала; а когда пришли, стала уговаривать его лечь и поспать — решила, что он, дерганый, перенервничал в своей последней командировке (он действительно недавно только вернулся и сам же ей рассказывал, что поездка была хлопотливой).

— Ложись, — уговаривала она, — отоспись хорошенько. Сокол мой.

* * *

Валя резала щавель, перья лука, морковку и что-то напевала невыразительное — после того похода в гастроном прошло уже около месяца.

— Обед готовишь? — спросил Терехов, хотя что же тут было спрашивать.

— Ага, — откликнулась она.

Он же думал о том рослом парне, вдруг встреченном, о Вале, о ее жизни — думал он вяло, и притом ему было довольно ясно, что все это думается, чтобы не думать еще об одном человеке, чуть ли не главном, — о себе. О себе и о ней. О том, к примеру, почему он ее стесняется и какой ему в этом урок или укор, и, если уж до конца и впрямую, почему Валя вполне и без оговорок устраивает его в этой комнате, в этой постели, и почему же ни шага в сторону от этой комнаты, ни полшага.

— Валя, — как бы между прочим и даже будто бы ворчливо сказал он, — ты уж одевайся получше. Свитерок, что ли, купи поэффектнее.

— Этот тебе не глядится?

— Он никому не глядится.

Помолчав, она сказала, впрочем, весело:

— Денег нет. В этом месяце — не выйдет…

Он, слава богу, тоже смолчал, свел разговор на другое, на вчерашний фильм, кажется, а вскоре же дал ей денег и притом дал ненавязчиво, аккуратно, как подарок. Сумел. Хотя у самого было в обрез.

И Валя купила — свитерок оказался нелеп, это ж было черт знает что, а не свитерок, и плюс что-то там нелепое творилось с плечиками, велики, что ли, или с размером напутано. То одно плечико уползало на лопатку, то другое, Валя поминутно это дело поправляла, подтягивала и перетягивала — и при этом сияла, как сияет ребенок.

— Нравится, а?.. То-то. В хорошей тряпке любая женщина — конфетка.

И все же Терехов отправился с ней в театр, тогда же и специально отправился, и терпел все то, что и полагалось там, на людях, при этом терпеть.

Он пытался ее принарядить, сводил как-то к известному дамскому мастеру, хотя бы и для беседы, он покупал даже журнальчики с модами, а потом махнул рукой: все на ней было не то и не так.

Тем более что роман их был уже на излете. Как раз в эти дни Терехов стал отдаляться, а Валя, тоже за него не цепляющаяся, выспрашивала лишь адрес, на нее нашла блажь, причуда — встретиться лет, скажем, через пятнадцать и потолковать по душам.

— …Не даешь мне адресок — почему?

— Посмотрим, — уклоняясь, сказал Терехов. И конечно, не дал.

* * *

Прошло два, может быть, года, когда Терехов каким-то образом оказался однажды в том самом районе, где Валя; поколебавшись, он зашел, как заходят к чужим.

У Вали был теперь плюгавый мужичонка, безликий, хамоватый и откровенно деспотического склада.

— Чего тебе? — гавкнул он неожиданно басом; моя, мол, баба, и куда прешь.

Он, безликий, и открыл Терехову дверь — а Валя угадывалась где-то там, в глубине, в своем выцветшем халатике.

— В гости? Проходи — если в гости, — сказал мужичонка.

Они сидели за столом, стаканы оказались граненые, и плюгавый мужичонка разлил на всех дешевый портвейн — ну, будем! Терехов спрашивал Валю о здоровье, о работе, а уж какое там было здоровье, — разговор тянулся так себе, ни о чем.

— Ничего. Спасибо. Живу помаленьку… Спасибо вам, — повторяла Валя, теребила ворот халатика у горла, и там же, у горла, тукала тоненькая синяя жилочка: дерг… дерг…

Мужичок покрикивал на нее как хотел — поди сделай, поди подай, — он был явно сожитель, из тех, кто на год-два; умелый, он уже вогнал Валю в зависимость и в никчемность — в униженность, потому что единственное, что хорошо умеют такие сожители делать, — это вгонять в униженность. Так сказать, следующий за Тереховым этап. Все постепенно.

Валя суетилась, бегала на кухню и обратно — и каждую секунду с готовностью улыбалась, тихая.

Сели играть в подкидного. Мужичок хлопал Терехова по плечу:

— А ты классно играешь — вот бы не подумал.

Терехов пожал плечами: играю как играю.

— Сдавай.

— Еще? — Терехов уже ловил минуту, чтобы уйти.

— А как же — должен же я отыграться. Валь, слетай-ка в магазинчик.

Она слетала. Самое же удивительное было то, что плюгавый мужичок, какой ни безликий, тоже стеснялся ее, стыдился; жутко было слышать. Он, стесняющийся, подмигивал Терехову, как подмигивают брату родному, и говорил, что вот, дескать, связался на свою шею, назвал Валю словцом, хохотнул — так, дескать, и живем, сегодня ты, а завтра я, жизнь, она ведь в полосочку.

Терехов ушел, не мог сидеть. Жалкая ты моя, нелюбимая, думал он о ней, о себе старался не думать.

Больше они не виделись.

Некоторое время что-то его грызло, и он, облегчая, стал рассказывать о таком вот жизненном опыте, вдруг приобретенном, — рассказывал он всем подряд: приятелям на работе, знакомым и просто случайным людям, с какими сталкивался в командировках. Потом отвлекла текучка, как и положено ей отвлекать. Потом случился приступ радикулита. Потом он женился.

* * *

В памяти должно было бы остаться еще кое-что. Однажды (один-единственный раз) он привез Валю к себе — у нее наездом подружка ночевала или, может, родня, — словом, было к ней нельзя и деться некуда, и Терехов такое перетерпел бы и переждал, но в тот вечер переждать и перетерпеть почему-то не захотелось.