— Тсс, — сказал Терехов; склонившийся к замку, он осторожно открывал дверь в столь поздний час. — Тсс, Валя. Я в общей квартире живу. С соседями.

— Ага… Они злые?

— Нормальные. Но все-таки потише.

Они прошли; они легли и шептались, но тут Вале захотелось чаю — озябла, было холодно, февраль.

— Неужели не обойдешься? — спросил он тихо.

— Оз-зябла.

А на Терехова накатило то самое, час прилива; из комнаты, теперь уже из своей, он не хотел выйти, не смея показаться вместе с Валей; стесняясь ее, он уже не очень удивлялся, знал себя: что там ни говори, человек успевает себя узнать и увидеть, не так уж она длинна, ниточка.

Он слышал в коридоре шаги, не шаги, а полуночное и вялое шарканье, и, конечно, то была Оксана Венедиктовна, соседка номер один, пожилая дама, с которой он, Терехов, не раз, от скуки и именно за чаем, вел разговор о морали, поддакивал, а она не понимала молодых людей, которые от нечего делать водят к себе невзрачных девиц, от скуки, однако же поддакивал. «…Я не ханжа, я не за штамп в паспорте. Но я против случайных ночей», — вещала она, и теперь Терехова должно было, по-видимому, больно щелкануть именно то, что в нем и таилось.

Оно бы пустяк, плевать — а вот ведь не пустяк.

— Заварю чай — ладно?

А он не хотел, чтобы она заваривала чай.

— Тсс. Я сам заварю. Тсс, Валя.

— Оз-зябла…

В коридоре шаги и шарканье послышались ближе… и совсем близко — и Терехова вдруг подняло с места; Терехов заметушился, зашептал: «Это она. Это Оксана. Ханжа. Я ж тебе о ней рассказывал… Спрячься».

От его испуга испугалась и Валя, растерявшаяся, — ее затрясло, в неясной и новой ситуации она знать не знала, что это за Оксана Венедиктовна, или, может быть, забыла, если и знала.

— Куда же здесь спрячешься — а? — в чулан?

— Давай, давай.

— Сейчас…

— Тише ты.

В дверь постучали.

— Минутку, — басом сказал Терехов.

Набросившая свитерок, в ночной рубашке Валя втиснулась в чулан, благо худенькая, — и сжалась там в комок.

В комнату к Терехову в ту же почти секунду вошла степенная седая дама:

— …Ты ведь не спишь — я вроде бы слышала твой голос.

Откашлявшись, она попросила:

— Дай-ка мне, милый, спички.

— Пожалуйста.

— Чаю захотелось старухе, а спички куда-то делись — склероз.

Она присела на минуту:

— Ты вежливый, я тебя люблю.

— Спасибо.

— А Ситников — каков подлец, вздумал магнитофон заводить на ночь глядя. Ты слышал, как я его отделала, — что-что, а учить уму-разуму я умею.

И, снисходя к собственной слабости, засмеялась:

— Старческое, должно быть.

И ушла.

Валя появилась из чулана на свет божий, ее знобило — она села, обхватив руками плечики.

— З-замерзла. И п-пыльно там. Я не дышала — вот-вот чихнула бы.

Он отшутился:

— Ты бы ее убила. Старушонка от неожиданности дала бы дуба.

Он уложил Валю в постель. Укрыл. Набросил сверху свое пальто.

— Согреешься… А я чаю принесу — поцыганю у Оксаны Венедиктовны.

Он принес чай. Валя пила и зябко стучала зубами. Плакала.

— Пришла в гости. К тебе, — говорила она тихо, — а попала в чулан.

Она всхлипнула:

— Не по-хорошему это, не по-мужски…

— Ну ладно, ладно, — сказал он.

Валя вытерла слезы; не умевшая долго обижаться, она заулыбалась. «Сокол мой», — и улыбалась.

Ночь была поздняя, но он, чтобы немного отвлечь себя и ее, рассказывал о прошлой своей командировке, о ссоре с приятелем, о лесном пожаре — это была целая история и даже с развязкой. Валя слушала, слушала… «Любишь меня?» — несколько неожиданно спросила она, едва он закончил рассказ. Он даже заикнулся. «Конечно». — «Я это сразу понимаю — чуткая я, верно?»

Утром, чтобы не увидели, он выпроводил ее в самую рань; было холодно, за окнами мело, вьюга, февраль — и какая-то волчья тьма.

— Еще троллейбус не работает, — слабо пыталась сопротивляться Валя. Она была заспанная; она была вялая, никакая.

— Работает, — шептал он. — Уже пять минут как работает.

* * *

Раздвоенность беспокоила — ведь у нее, в ее тихой комнатушке, он, Терехов, и искренен, и рад, и открыт, а едва она выходит с ним за порог, он в панике; и паника сильнее, чем он, и как же примирить со своим «я» новый этот опыт и новый урок, открывшийся ему там, где открывается нам все, или почти все. Терехов мучился, чувствуя, что истина проста и где-то совсем рядом.

Отношения тем временем шли к концу. Валя уже приставала с адресом, чтобы встретиться лет через пятнадцать.

— Оставил бы адресок — я бы, может, письмо тебе написала.

— Еще чего!

И тут же он, вскриком своим недовольный, стал оправдываться; и перед ней, конечно, и отчасти перед собой:

— …Приятели ко мне ходят, когда хотят, днюют и ночуют, если я в отъезде; придет письмо, а они народ бесцеремонный — вскроют в одну минуту. Еще и вырывать друг у друга станут, чтобы почитать.

Она сказала, впрочем, ненастойчиво:

— Ну и что?

— А ты уверена, что не наделаешь по две ошибки в слове?

Валя покраснела. Но покопалась в памяти. Подумала. И сказала:

— Читала я в книжке, что если любишь, то и ошибки в письме любишь…

— В книжке! — фыркнул он, уже нервничая. — В книжке мы что угодно любить готовы.

Она возмутилась. Впрочем, не сильно:

— Разве в книжках врут?

* * *

Еще штрих — он и Валя были в кино; фильм был дрянь, скакали на лошадях, стреляли, сбивали с ног негодяев, после чего опять поднимали их и довольно медленно ставили на ноги (лежачего не колотят) — чтобы опять сбить. Терехов смотрел с удовольствием и тем крепче прижимал плечико Вали — она сидела рядом и тоже принимала экран всерьез, но все же в паузу меж выстрелами, сумев отвлечься, шепнула: «Любишь меня?» И он стиснул ее плечико вновь и крепче. Потом шли в обнимку; они возвращались в темноте — через сумеречные проходные дворы, — и Терехов со сладостью думал, что возникнет же где-нибудь и когда-нибудь достойная его, Терехова, ситуация, и тогда он понятно и зримо вступится за Валю, защитит, распрямится. Покажет всем. И себе тоже.

И удивительно ему было, что чувство такое высек из его, тереховского, нутра дрянной фильм — фильм из самых пустейших, от которых в извилинах памяти остаются лишь расшитые сомбреро и немыслимой красоты кони.