разжигающая любовь усмешка в левом уголке рта и так далее. Зубы должны быть не слишком мелкими, а кроме этого — быть одного размера; они должны четко отделяться друг от друга и иметь окраску цвета слоновой кости; десны не должны быть слишком темными, им не следует быть цвета даже красного бархата. Подбородок должен быть округлым, но не быть ни срезанным, ни заостренным, и розоветь в направлении впадины; особую его славу составляет ямочка. Шея должна быть белой и округлой, не быть ни слишком длинной, ни чересчур короткой, впадины в ней и адамово яблоко должны быть лишь слегка намечены; при всяком повороте кожа должна образовывать красивые складки. От плеч Фиренцуола требует ширины, а что касается груди, то в ее достаточной ширине он провозглашает даже высшее требование красоты. Кроме того, ни одна кость не должна здесь выступать наружу, и все расширения и сужения должны быть едва заметны, а что до цвета, то он должен быть candidissimo{413}. Ноги должны быть длинными и книзу — тонкими, однако не слишком сухими в голени, а кроме того, иметь мощные белые икры. Что до ступней, то Фиренцуола желает, чтобы они были маленькими, однако не тощими, подъем (как можно полагать) высоким, а цвет их-белый, как алебастр. Руки должны быть белыми, слегка розовеющими на выпуклостях; их конституция характеризуется им как мясистая и мускулистая, однако столь же нежная, как у Паллады, когда она стояла перед пастухом на Иде, одним словом, их строение должно быть сочным, свежим и крепким. От кистей рук он требует, чтобы они были белыми, особенно сверху, однако большими и несколько полноватыми, на ощупь же — как тонкий шелк, и имели розовую внутреннюю сторону с немногочисленными, но четко намеченными и не перекрещивающимися линиями, и не слишком выступающими бугорками. Пространство между большим и указательным пальцем не должно иметь морщин, а цвет его должен быть живым, пальцы — быть длинными, нежными и только на концах едва заметно утончаться, со светлыми, слегка выпуклыми и не слишком длинными, но также и не квадратными ногтями, которые должны быть подстрижены на ширину тупой стороны ножа.

Рядом с этой специальной эстетикой эстетика более общая занимает только подчиненное место. Наиболее глубинные основания красоты, которые глаз отыскивает senza appello{414}, также и для Фиренцуолы остаются тайной, в чем он сам открыто сознается, и его определения Leggiadria, Grazia, Vaghezza, Venusta, Aria, Maesta{415} есть отчасти, как отмечалось, лишь филологические экзерсисы, отчасти же являются следствием тщетной борьбы с невыразимым. Смех определяется им (очевидно, вслед за античным автором), и очень мило, как сияние души.

На исходе средневековья во всех литературах отмечаются отдельные попытки дать строгое определение красоты[677]. Однако затруднительно отыскать труд, который можно было бы поставить рядом с тем, что вышел из-под пера Фиренцуолы. Например, куда меньшим авторитетом в сравнении с ним является писавший добрые полстолетия спустя Брантом{416}, поскольку им руководит не чувство прекрасного, но сладострастие.

* * *

К сфере открытия человека нам следует наконец отнести заинтересованное изображение реально протекающей человеческой жизни.

Вообще-то комическая и сатирическая сторона средневековых литератур не могла при преследовании своих целей обойтись без картины повседневной жизни. Но совершенно иное дело, когда эта жизнь изображается итальянцами Возрождения ради нее самой, поскольку она интересна сама по себе, являясь частью великой и всеобщей мировой жизни, волшебную окруженность со стороны которой они осознают. Взамен и помимо тенденциозного комического начала, находившего себе пищу в домах, на улицах городов, в деревнях, просто из желания прицепиться к горожанам, крестьянам или же попам, мы встречаемся здесь в литературе с началами серьезного жанра, причем задолго до того, как им займется живопись. И то, что одно зачастую сочетается еще и с другим, ничуть не мешает тому, чтобы это были принципиально различные вещи.

За сколь многими земными событиями должен был с вниманием и участием наблюдать Данте, прежде чем он смог с такой въяве осязаемой правдивостью изобразить свой потусторонний мир![678] Знаменитые картины работ в венецианском арсенале, опирающиеся друг на друга слепые перед церковными дверьми[679] и тому подобное — далеко не единственные доказательства этого. Уже его искусство показать состояние души посредством внешних жестов свидетельствует о великом и упорном изучении жизни.

Поэты, следовавшие за Данте, редко сравниваются с ним в этом отношении, а в случае авторов новелл это запрещено высшим законом их жанра: не останавливаться на единичном (ср. с. 199, 228). Им следовало лишь предпосылать своим новеллам многословные введения и вести повествование так, как хотелось, но не рисовать при этом жанровых картин. Мы должны набраться терпения и подождать, пока люди, принадлежавшие уже к античному миру, не обретут возможность вдаваться в подробные описания и не начнут получать удовольствие от этого.

Здесь мы снова встречаемся с человеком, имевшим вкус ко всему — с Энеем Сильвием. К изображению его влечет не просто красота ландшафта, не просто интересные в космографическом или антикварном плане предметы (с. 117, 187, 197 сл.), но всякий жизненный процесс[680]. Среди весьма многочисленных мест ею мемуаров, где изображаются такие сцены, которым до него вряд ли кто-либо посвятил хоть один росчерк пера, мы упомянем здесь только гонки гребных лодок на озере Больсена[681]. Никто и никогда не сможет доподлинно узнать, из каких античных сочинителей эпистолярного или повествовательного жанра почерпнул он эту особую охоту к изображению таких полных жизни картин, да и вообще следует сказать, что духовные соприкосновения между античностью и Возрождением зачастую чрезвычайно деликатны и сокровенны.

Далее, сюда относятся те описательные, посвященные охоте, путешествиям, церемониалам и тому подобному латинские стихотворения, речь о которых шла выше (с. 168). Есть и итальянские стихотворения этого, рода, как, например, описания знаменитого турнира Медичи, принадлежащие Полициано и Луке Пульчи{417}. Эпических поэтов в собственном смысле слова, таких как Луиджи Пульчи, Боярдо и Ариосто, подгоняет, не давая им остановиться, сама тема, однако всем им, в качестве принципиального момента мастерства, присуща непринужденная точность в изображении движения. Франко Саккетти доставляет себе однажды удовольствие тем, что передает короткие реплики процессии хорошеньких женщин[682], застигнутых в лесу дождем.

Другие описания пребывающей в движении действительности легче всего отыскать у военных писателей и других авторов этого рода (ср. с. 71). Уже от более ранней эпохи до нас дошло пространное стихотворение[683], в котором мы имеем достоверный снимок сражения между наемниками XIV в., в основном в виде выкриков, команд и