Наиболее замечательны в этом роде правдивые описания жизни крестьян, которые особенно выделяются у Лоренцо Великолепного и поэтов его окружения.

Со времен Петрарки[684] существовала фальшивая и условная буколическая (ее можно было бы назвать еще «эклогической») поэзия, сочинявшаяся в подражание Вергилию, причем это могло делаться и по-латински, и по-итальянски. В качестве побочного к ней жанра на сцену явился пастушеский роман — от Боккаччо (с. 166) до «Аркадии» Саннадзаро, а позднее — пастушеская драма наподобие принадлежащих Тассо и Гварини{418}, произведения, для которых была характерна как отменного качества проза, так и совершеннейшее построение стиха, но в которых, однако, сами пастухи являются исключительно лишь наброшенным сверху идеальным одеянием для ощущений и чувств, происходящих из совершенно иного круга воспитания и образования[685].

Однако наряду с этим в конце XV столетия в поэзии появляется также и поистине жанровое описание сельской жизни. Такая поэзия возможна была только в Италии, поскольку только здесь крестьянин (а также и колон — как собственник), как бы ни тяжка была подчас его доля, обладал человеческим достоинством и личной свободой, а также правом свободного передвижения. Различие между городом и деревней проявляется здесь далеко не столь резко, как на Севере: некоторые городки населены исключительно крестьянами, которые по вечерам вполне могут себя называть горожанами. Странствия каменщиков из Комо простираются едва не на всю Италию; Джотто, будучи ребенком, смог бросить своих овец и вступить в цех во Флоренции. И вообще наблюдался постоянный приток из сельской местности в города, причем некоторые жители горных областей были прямо-таки рождены для такого перехода[686]. Разумеется, внушенный образованностью гонор и городская спесь создавали благоприятные условия для того, чтобы поэты и авторы новелл могли вдоволь потешаться над villano{419}[687], и то, чему этим было положено начало, довершила импровизированная комедия (с. 211 сл). Однако где здесь тот тон мрачной, исполненной презрения расовой ненависти по отношению к vilains{420}, которая вдохновляет дворянских провансальских поэтов, а отчасти — также и французских хронистов? Вернее будет сказать[688], что итальянские авторы всех жанров с готовностью признают за крестьянами те величие и значимость, которые бывают им свойственны, и всячески это подчеркивают. Джовиано Понтано с восхищением повествует[689] о душевной крепости, присущей диким обитателям Абруцц; в биографических сборниках, так же как и у новеллистов, мы нередко встречаемся с героической крестьянской девушкой[690], которая подвергает опасности свою жизнь, чтобы защитить невинность или же семью[691].

В свете таких предпосылок возможно было поэтическое описание крестьянской жизни. Прежде всего здесь следует упомянуть пользовавшиеся некогда большой популярностью, да, пожалуй, вполне достойные того, чтобы с ними ознакомиться и в наше время, эклоги Баттисты Мантовано (одно из его наиболее ранних произведений, около 1480 г.). Они находятся еще на середине пути между подлинным и условным описанием сельского мира, однако первое одерживает верх. В основном здесь чувствуется позиция благожелательно настроенного сельского священника, не без привкуса некоторого просветительского рвения. Будучи монахом-кармелитом, Мантовано, должно быть, немало общался с сельскими жителями.

Однако совершенно иного порядка мощь, с которой погружается в мир крестьянских представлений Лоренцо Великолепный. Его «Ненча из Барберино»[692] читается как квинтэссенция подлинно народных песен, собранных в окрестностях Флоренции и отлитых в величественный поток октав. Объективность поэта настолько велика, что невозможно определить, испытывает ли он в отношении говорящего (крестьянского парня Валлеры, который объясняется Ненче в любви) сочувствие или насмешливое презрение. Совершенно явно противопоставление условной буколической картине с паном и нимфами: Лоренцо сознательно отдается грубому реализму повседневной крестьянской жизни, и тем не менее все в целом оставляет по себе истинно поэтическое впечатление.

Признанной параллелью к «Ненче» является принадлежащая Луиджи Пульчи поэма «Бека из Дикомано»[693]. Однако ему не хватает глубокой объективной серьезности: «Бека» сочинена не по внутреннему побуждению представить кусок народной жизни, но скорее из желания посредством чего-то в этом роде снискать одобрение образованной флорентийской публики. Поэтому здесь куда больше жанровой грубости, причем грубости сознательной, и изрядная примесь непристойностей. И все же круг интересов сельского ухажера определен им с чрезвычайным умением.

Третьим в этом союзе является Анджело Полициано с его написанной латинскими гекзаметрами поэмой «Рустикус»[694]. Независимо от Вергилиевых «Георгик» он изображает в первую очередь сельский год в Тоскане, начиная с поздней осени, когда земледелец вырезает себе новый плуг и засевает озимые. Очень богато и полно красот описание весенней нивы, также и лето содержит много прекрасных мест; однако шедевром всей вообще новолатинской поэзии представляется осенний праздник давильщиков винограда. Полициано кое-что сочинял и по-итальянски, из чего можно заключить, что в кругу Лоренцо уже возможно было реалистически представлять некоторые картины подверженной страданиям жизни низших сословий. Его любовная песня цыгана[695] является одним из наиболее ранних результатов в полном смысле современной тенденции с поэтическим пылом помещать себя в положение какого-либо разряда людей. Разумеется, с целью создания комического эффекта такие попытки предпринимались и прежде[696], а во Флоренции распевавшиеся наряженными в маски процессиями песни предоставляли для этого повторявшуюся каждый карнавал возможность. Новым здесь является проникновение в мир чувств другого человека, и в данном отношении «Ненча» и эта «Цыганская песня» представляют собой достойную упоминания новую главу в истории поэзии.

Также и здесь, наконец, необходимо указать на то, что образованность идет впереди изобразительного искусства. Еще целых 80 лет должны будут протечь после «Ненчи» до появления сельской жанровой живописи Джакопо Бассано{421} и его школы.

В следующей главе будет показано, что в Италии в это время потеряли значение различия в происхождении между людьми разных классов. Конечно, этому много способствовало то, что здесь впервые были познаны человек и человечество в их глубинной сути. Уже один этот итог Возрождения должен наполнить нас чувством благодарности к нему. Логическое понятие человечества имелось и раньше, однако именно Возрождение изведало, что это такое, на деле.

Высочайшие чаяния выражены в этом отношении Пико делла Мирандолой в его «Речи о достоинстве человека»[697], которую смело можно оценить как один из благороднейших заветов этого культурного периода. На исходе дней творения Бог создал человека, чтобы тот познавал законы мироздания, любил его красоту и изумлялся его величию. Бог не привязал человека ни к какому определенному месту, не отдал ему никакой определенной деятельности, не подчинил никакой необходимости, но дал ему подвижность и свободу воли. «Я поставил тебя посреди мира, — говорит Творец Адаму, —