Но и холера, конечно, не знала!

А сюрпризы четвертого вектора были непредсказуемы. Совпадая, казалось бы, с меридианальным вектором, он тем не менее проявлял немалую самостоятельность и демонстрировал фокус за фокусом. Выяснилось, например, что он претендует на роль… четвертой стороны треугольника!

Бред, скажете вы! Конечно, бред несусветный! Даже с точки зрения альтернативной физики-математики, богатой всяческими парадоксами!.. Ну, ладно, теоретически это еще можно было как-то допустить. Но ведь сказывалось и на практике! Например, стало ясно, что конфигурация данного пространства наделена некоторыми свойствами квадрата (оставаясь при этом треугольной!). Площадь ее оказалась равна не половине произведения основания на высоту, а полному произведению! Немудрено, что ее территория, будучи вдвое больше видимой, втягивала в себя многие кварталы и площади, которые на первый взгляд лежали за ее пределами…

Впрочем, это ничему не вредило и даже приносило пользу. Очевидно, благодаря такому свойству конфигурации Институт сумел много лет почти незаметно и без больших проблем существовать на одном пространстве с Госпиталями. Обосновать этот факт с позиций науки профессор смог лишь недавно. Причем обоснование это никак не способствовало разрешению других загадок.

А загадок было пруд пруди.

Случалось, что, оставшись один, профессор (который на людях был неизменно бодр и деятелен) от сознания своей беспомощности впадал в меланхолию. А в меланхолии он делался сентиментальным. Ложился на древний, воющий ржавыми пружинами диван (имущество институтского фонда) и печально звал:

— Кыса, иди ко мне, пожалей папу…

Луиза (если была дома) шла. Устраивалась у «папы» под мышкой (то есть между отодвинутой рукой и боком), укладывала ему на плечо лапки, а на них усатую голову с прикрытыми глазами. «Мр-р».

— Ты одна у меня утешительница… — с детской слезинкой в голосе говорил профессор. Луиза не спорила…

Около трех лет назад Валерий Эдуардович подобрал на мокром снегу тощего черного котенка — тот беззвучно разевал розовый рот и, видимо, не мог уже двигаться. Профессор принес его за пазухой домой. Георгина Мефодьевна, супруга профессора, сказала, что теперь в доме появилось второе не приспособленное к жизни существо (первым был, естественно, муж). Но кошечка, названная Луизой, оказалась приспособленной. Быстро подросла, сделалась изящной и самостоятельной, полюбила прогулки по Институтским дворам и познакомилась со многими студентами и ребятишками. Была доброжелательна и ласкова и никого не пугала, если вдруг пересекала дорогу. Случалось иногда, что она не возвращалась к вечеру и пропадала на двое-трое суток. Валерий Эдуардович тогда не находил себе места. Но Луиза в конце концов являлась и слегка виновато терлась мордой о профессорские брюки.

— Вы эгоистка, сударыня, — скорбно укорял ее профессор. — Я из-за вас не спал две ночи… Ты же знаешь, как я тебя люблю, глупое животное…

— Мр-р, — отзывалась Луиза, что означало: «Я тебя тоже…»

Она в самом деле любила профессора. Случалось, что часами неподвижно сидела на кафедре, когда он читал лекции. К этому все привыкли. Изредка Луиза рожала разноцветных котят. Вскоре их, подросших, нарасхват разбирали восторженные студентки и сотрудницы института. Иметь «котеночка от Луизы» считалось признаком престижа и хорошей приметой.

…Улегшись под мышкой у «папы», Луиза начинала уютно мурлыкать и погружалась в полудрему. А Валерий Эдуардович пел песенку. Он провалился бы сквозь пол от великого смущения, если бы ее услышал кто-то другой, кроме его любимицы. Слова и мелодия были похожи на простенькую новогоднюю песенку давнего профессорского детства:

Насчет бантика профессор приплел просто так, ради стихотворного размера. На самом деле никакого бантика Луиза не носила, ей и без него хватало изящества.

Нехитрое песнопение, а также мурлыканье Луизы постепенно освобождали профессора от уныния. Он философски говорил себе, что всех тайн мироздания все равно не познать, освобождал из-под кошки руку, надевал очки и шел на кухню готовить ужин: картофельное пюре с поджаренными кусочками сосисок. Это было любимое блюдо Луизы.

Готовить всегда приходилось самому. Георгина Мефодьевна была, по словам профессора, «чудная женщина, но как хозяйка — абсолютный нуль». И немудрено! Мадам Рекордарская заведовала кафедрой внеорбитальной лингвистики, где разрабатывались лексиконы для общения с пришельцами с иных звезд.

Считается, что контактов с такими пришельцами еще не было, но это лишь потому, что власти всех государств ужасно любят засекречивать подобные факты. На самом деле контакты бывали, и даже неоднократные, с культурным обменом. Сотрудница кафедры Настенька Кандаурова, например, перевела в прошлом году поэму одного стихотворца с пятой планеты звезды Юриктумба Аш-пять. Автора звали Иохохоинса Ки, а поэма называлась «О ты, о ты, о ты-ы… Опять дрожат кусты». В оригинале она звучала как визг бензиновой пилы, а в переводе вполне приемлемо:

Дело в том, что влюбленные на той планете часто растекаются цветными лужицами, а крокодилы там — добродушные разумные существа и несут пастушью службу… К сожалению, опубликовать поэму нельзя, пока не снят гриф секретности.

Но это так, к слову…

А профессор готовил ужин. Поджарив сосиски и пюре, он шел будить Луизу, но у дивана останавливался в нерешительности: очень уж сладко спала его любимица. Кончик хвоста у нее тихо подрагивал. Валерий Эдуардович понимал, что подрагивание это неспроста: очевидно, если не вся Луизина душа, то какая-то часть души (иди сознания, или чего-то там еще) сейчас бродит в иных пространствах. Там свои миры, свои законы, своя жизнь, причем в этой жизни Луиза чувствует себя как дома. О том, что Луиза умеет проникать в многомерные области, профессор догадывался уже давно (подсказывала интуиция). А недавно убедился воочию.

Это случилось в конце мая. Профессор у себя в институтской квартире отдыхал после трудного семинара «Определение радиуса искривленных пространств». Он было задремал в кресле, когда вдруг тренькнул звонок. Наверняка бестолковые первокурсницы пришли за дополнительной консультацией.

— Войдите, — обреченно сказал профессор (дверь не запиралась).

Оказалось — не первокурсницы. Явился ребенок-картинка. С удивительно ясными глазами, в отглаженном костюмчике и лаковых туфельках. Этакий солист из младшей группы академической капеллы мальчиков. (Уже задним числом профессор сообразил, что «дворовая» ребятня специально отправила к нему такого вот «самого воспитанного», поскольку дело было серьезное.)