Расчет был на то, что меня должны искать где угодно, только не на пути к Москве.

С нами следовали и трое пленных, которых мы подобрали на берегу после битвы, когда собирали тела погибших гвардейцев. Их я намеревался использовать как свидетелей, чтобы для начала избегнуть хотя бы обвинений в смерти молодых Шереметева и Голицына.

Особенно ценным был Косач, оглушенный позже остальных, так что он прекрасно видел, как озверевший Голицын с силой оттолкнул священника, который в результате падения получил смертельную рану в висок.

Впрочем, двое других тоже могли рассказать кое-что, поскольку в подробностях наблюдали картину моей схватки с усачами-бородачами, а потом и с Ванькой Шереметевым.

Ну а уж потом, когда отделаюсь от этих обвинений, можно будет поговорить и о главном, а уж с веревочками или без – как получится…

Честно говоря, не хотелось бы доводить дело до них, поскольку это автоматически означало, что придется прибегнуть и к изготовленному Петровной зелью, а меня эта «нестояха», как она ее назвала, несколько пугала, особенно теперь.

Да, она временная, да, я сам настаивал на ее изготовлении, да, травница говорила, что последствий не бывает, в том числе и что касается детей, и все же, и все же…

Вообще-то я не собирался плыть до самой Москвы. Хоть и требовалось поспешать, но не до такой же степени, чтоб очертя голову.

Куда проще остановиться возле начала последней излучины, ведущей к Новодевичьему монастырю, то есть именно там, где совсем недавно мы поджидали Ксению Борисовну. Оттуда до города рукой подать, да и места лесистые, так что выждать денек запросто.

А потом из города должен вернуться выносливый жилистый Волча, которому предстояло разведать обстановку, проверить, «чисто» ли в моем домике в Малой Бронной слободе, а уж тогда можно решать окончательно.

На всякий случай мы по пути успели прикупить про запас у жуликоватого келаря в Саввино-Сторожевском монастыре близ Звенигорода два десятка изрядно потрепанных монашеских ряс, в которых моим ратникам и предстояло проникнуть в Москву.

Дальше я планировал встретиться с Басмановым. Если боярин открестится от меня – пусть так, но я рассчитывал, что он поможет. К тому же мне много и не надо – сущие пустяки. Всего-то и нужно, что организовать мою встречу с Дмитрием.

А вот потом сплошная импровизация, потому что спланировать что-либо, учитывая взбалмошный характер государя-императора, не представлялось возможным.

Как ни удивительно, но в дороге на сей раз обошлось без приключений. Не иначе как судьба приберегла их для меня на потом.

Мало того что нас никто не остановил по пути, но мы и в Москву просочились относительно тихо, а пробраться на подворье Басманова моим бродячим спецназовцам помогли рясы и нехитрая маскировка.

Так их, может быть, и не пустили бы, но они прибыли вместе с матерью Аполлинарией, приехавшей вызнать о судьбе послушницы ее монастыря инокини Виринеи и ходатайствовать о смягчении участи несчастной.

Сам я рисковать и появляться у него не решился, да и ни к чему подставлять человека – стукачи-то среди дворни всякие бывают.

Это годуновские бежали с доносами к Басманову, а почем мне знать, куда побегут его собственные? Куда проще вызвать его письмом на… свое собственное подворье. Опять-таки повод самый что ни на есть подходящий – узнать о здоровье шотландца.

Может, Дмитрий и издал указ о конфискации подворья у князя Мак-Альпина, но мой спецназовец Багульник, предусмотрительно оставленный в тереме в качестве дворского, сообщил Волче, что Квентин по-прежнему пребывает тут и, помимо Дугласа и нескольких холопов, больше никого нет, а уж кому сейчас принадлежат хоромы официально – дело десятое.

Но я и тут все сделал аккуратно, заглянув на свое бывшее подворье вместе с двумя своими «монахами», которые вначале отыскали Багульника, и только потом, когда он разогнал всех слуг по делам, расчищая беспрепятственную дорогу к Квентину, зашел сам.

Да и то я поначалу старался держаться в тени, так что разговор о том, чтобы передать грамотку от царевны Ксении Борисовны в собственные руки князя Дугласа и кое-что на словах, поначалу вели мои спутники.

Они же и вручили шотландцу послание, которое царевна написала по моей просьбе. Короткое, да и ничего особенного в нем не было – сообщение, что с ней все в порядке и что она будет молиться о здравии князя Василия Дугласа, вот и все.

Квентин первым делом жадно выхватив из рук Обетника грамотку, принялся читать. Я кивнул своему бродячему спецназовцу, и тот вместе с напарником вышел в коридорчик, оставляя нас одних.

– Сказывали, что она на словах еще кой-что передавала, – вопросительно посмотрел он на меня, закончив чтение.

– Передавала, – кивнул я и откинул капюшон.

Шотландец отшатнулся, словно увидел привидение, а едва вышел из ступора, как сразу накинулся с упреками. Я и такой, я и сякой, и вообще он давно, еще год назад начал подозревать, что я коварно умышляю и сам норовлю занять место…

Оставалось молчать и слушать. Хорошо хоть, что спешить было некуда, до приезда Басманова оставалось не меньше часа, так что пускай себе выпускает пар.

Правда, минут через десять, когда Дуглас начал кричать и вовсе несуразное, я не удержался и упрекнул его:

– Ты хоть бы о здоровье ее спросил, да как она сейчас и где.

Он осекся, некоторое время озадаченно смотрел на меня, но потом завел старую песню – все-таки ревность преобладала у него над всеми остальными чувствами.

Одним словом, угомонился он всего за пару минут до появления Басманова, прибывшего куда раньше назначенного мною срока, уж больно его обуревало нетерпение.

Соседняя комната, всего полторы недели назад служившая мне опочивальней, оставалась пустой, поэтому мы с Петром Федоровичем перешли в нее. Мало ли как повернется беседа, а шотландца и без того распирает ревность, и ни к чему ему знать кое-какие моменты.

Басманов тоже начал с упреков. Досталось не только мне – Годуновым тоже, правда, вскользь.

Я стоически выслушивал его ругань, даже не пытаясь огрызаться – не время. Правда, оскорблять себя не позволил, ну а остальное…

Как ни крути, а я его подставил с этим указом, и вина перед ним и впрямь имеется, поэтому пусть облегчит душу. Да и брань, как известно, на вороту не виснет.

Когда я пояснил, для чего прибыл, он вытаращил глаза и даже на время умолк, да и потом уже не ругался, только смотрел недоумевая.

Ах ну да, забыл, что блаженным и юродивым на Руси почет и уважение.

Ладно, пусть так, но все равно от своего не отступлюсь.

– И ты думаешь, что твое покаянное появление что-то изменит? Да тебя исказнят токмо за одно убиение сынов у Шереметева да Голицына, а о прочих боярских сынах и вовсе умалчиваю, хошь и их в избытке – Ванька Ржевский, Алешка Колтовский, Митяй Гололобов…