Так как мои уши-локаторы были всегда включены на прием, я тоже успел заметить, что среди негров шло негласное соревнование – кто светлее. Счастливчиками считались те, кто по окрасу приближался к европеоидной расе.

В активном лексиконе моих чернокожих соседей насчитывалась как минимум пара десятков слов, описывающих оттенки темного цвета. Светлокожие афроамериканцы нещадно, по-ку-клукс-клановски издевались и подкалывали выходцев из Африки в первом поколении. Мой черный руммейт Уай Биззл называл африканцев не только иммигрантами, но и «угольками» и «поджарками». Те вполне заслуженно обижались – их IQ был значительно выше, чем у большинства местных соплеменников.

Внутрисемейный черный расизм меня особенно забавлял.

Что-то подобное происходило и с темнокожими латиносами из Южной Америки и Карибских островов. И сознательно, и подсознательно жители Западного полушария тяготели к белому цвету.

Как в математике: стрелочка вправо – стремление к бесконечности.

Эта нездоровая тенденция порождала всяческие перегибы, ведущие к нарушению психики и самовосприятия.

…В Нью-Йорке на пересечении центровых 34-й стрит, Бродвея и 6-й авеню, в центре Хералд-сквер свили себе гнездо странные афроамериканские сектанты.

Уличные проповедники самовозбуждались, время от времени воодушевляемые толпой темнокожих кликуш, туристов и всеядных городских люмпенов. По мнению воинствующих фанатиков, время от времени бивших в два барабана, Иисус Христос был негром! Тут же висел громадный портрет Богочеловека с золотым нимбом вокруг головы и с лицом некогда популярного в СССР чернокожего певца Аврика Симона. Последнего периодически показывали в наипопулярнейших «Мелодиях и ритмах зарубежной эстрады» с суперпесней «Аврелла-Кукарелла-Хабанана»…

Я впервые увидел это религиозное святотатство в мае 1992 года, в первую неделю после прибытия в столицу мира на ПМЖ.

В то время я квартировал в манхэттенском отеле «Летхам» на 28-й улице, известном благодаря шпиону Киму Филби, дешевым проституткам, наркоторговцам, Эдичке Лимонову и иммигрантам из Союза.

Днем я изучал город, подрабатывал на раздаче листовок стриптиз-клуба Paradise и посещал НАЯНУ[273]. Вечером гулял по тогда еще очень неприветливой 42-й улице, выискивая чернокожих продавцов ворованных телефонных карточек для звонков на родину. Экономия была существенной: 10 долларов за весь разговор вместо трех долларов за минуту у тогдашнего монополиста АТ&Т.

Дозвонившись, я взахлеб рассказывал своим друзьям о черном Христе и таких же черных «апостолах». Это звучало сверхэкзотично и очень по-американски. Как мне тогда, во всяком случае, казалось.

Национально-расовые девиации продолжали интересовать меня и спустя годы в американской федеральной тюрьме. В этом вопросе мы сошлись с Костей Дубровским.

В свободное от прикладного тюремного расизма время Костян выступал по спортивной части. Благодаря своим знаниям, умениям и навыкам в соккере – европейском футболе – его взяли на работу в спортзал.

Мой товарищ по каторге был единственным белым тюремным судьей. Он с утра до вечера пропадал в спортивном зале и на футбольном поле, обслуживая три тюремные лиги: А, В и «40 лет и старше». В перерывах Костян тренировал собственную команду – там играли русские, поляки, словак, румын и кубинец Хосе. Сборная Варшавского договора называлась очень просто и органично: Red Army[274]. Почти всем выходцам из Восточной Европы было лет по 35–40 – все застали времена развитого социализма и СЭВа. Благодаря общим генеалогическим корням, автомобилю «Lada – Жигули» и фестивалю в Сопоте мы относились друг к другу с особой нежностью и пониманием. При встречах в столовке или на компаунде мы часто называли друг друга русским словом tovarisch. Спасибо Яношу Кадару, Эдварду Гереку, Николаю Чаушеску, Тодору Живкову, Фиделю Кастро Рус и лично товарищу Леониду Ильичу Брежневу за нашу тюремную дружбу и взаимную симпатию!

… Приближался День благодарения.

«Воздух усталые силы бодрит…» – пел о конце ноября любитель детишек и зайцев Николай Некрасов. Зона постепенно пустела: теплолюбивые негритосы, выходцы с Карибов и южные американцы все реже и реже показывались на улице. Мнимая пустота мне нравилась необычайно.

Как говорили в моем дворе на воронежском проспекте Революции, «меньше народа, больше кислорода».

Однако на каждого убывающего зэка приходилось по одному прибывающему…

За жестокую драку в столовке (когда кто-то пытался нарушить очередь) мой сокамерник Марио Санчес загремел в карцер. Учитывая пролитую кровь, крейзанутый мексиканский Зорро предстал перед тюремным судьей «DHO»[275] в рекордно короткие 10 дней.

Как позже доложила разведка и «малява» из «дырки», Марио потерял заветные 15 процентов условно-досрочного освобождения, на год лишился телефона, свиданий и ларька, а также пошел на повышение режима.

За особую жестокость проступка и физические увечья пострадавшего Марио очутился в тюрьме максимального режима – пенитенциарном центре Валенвуд.

На самом деле я нисколько этому не удивился: мой сокамерник был мужиком психованным, явно страдающим от раздвоения личности – «dual personality disorder». Как он оказался в тюрьме общего режима, а не на «строгаче», я не понимал с самого начала…

Через несколько суток к нам, в 315-ю, вместо ушедшего мекса поступил новичок.

В мою камеру попал жгучий брюнет в титановых очках явно дорогого дизайнера и пятидневной щетиной на полном лице.

«Лио, у тебя новый сосед-итальянец», – предупредил меня один из «старичков», молодой филадельфийский негр Флако, встретившись со мной в парадном подъезде.

Я поспешил к себе на третий этаж – Трахтенберга одолевало здоровое любопытство.

Бывало, что вновь прибывший зэк менял атмосферу камеры на 180 градусов.

«Hey, you never know»[276], – гласил о подобном многолетний рекламный слоган государственной лотереи штата Нью-Йорк.

Я вошел в камеру и остановился в дверях. Недалеко от моих нар стоял незнакомец и вытаскивал свои многочисленные манатки из зеленого армейского рюкзака и громадного целлофанового мешка.

Итальяшке было лет 35–37, и он явно не страдал от хлипкого телосложения. Сквозь густую щетину проступали упитанные щеки явного знатока la dolce vita[277]. Большие карие глаза несли в себе печальный средиземноморский отпечаток. На его груди и мощных руках кустилась густая растительность – в общем, чувствовался человек горячих кровей и южного происхождения.