Поддоны с прилавка отодвигались в сторону, а в ход шли щетки и тряпки.

Через полчаса все сверкало. Можно было удаляться.

Спектакль подходил к концу.

Звучала бравурная музыка. На сцену выходили духовой оркестр и массовка. Главный герой и хор заключенных исполняли «Марш коммунистических бригад».

«Трудовые будни – праздники для нас!»

Занавес опускался…

Тюрьма Форт-Фикс являла собой сложнейший механизм, находившийся в постоянном броуновском движении.

Пенитенциарный «перпетум мобиле» ежедневно, за исключением праздников и выходных, проглатывал и выплевывал энное количество арестантов, действуя по закону о сохранении энергии.

Определение «все течет, все изменяется» как нельзя лучше подходило под описание моего американского острога.

Ушел на свободу краснощекий Шурик Брадис. Несмотря на клятвенные обещания писать письма своим великовозрастным «красношеим» приятелям и нам, он замолчал, как коммунист на допросе.

Горе-бизнесмен погрузился в нью-йоркскую жизнь с головой.

Вслед за ним «откинулся» Саша-Моряк, обладатель вечно глупой улыбки и опыта контрабандиста.

Через три месяца он выполнил обещание и прислал с воли одну-единственную маляву – открытку с видом родного Симферополя, отпечатанную в какой-то «образцово-показательной типографии имени Н.К. Крупской» в 1982 году. Завязав с морскими одиссеями, Моряк устроился разнорабочим на местную мебельную фабрику. Он остался доволен необычной шустростью украинских консулов и чиновников из СИН[259] – Службы Иммиграции и Натурализации США. В промежуточной иммиграционной тюрьме он отсидел рекордно короткие три недели.

Умышленно застрял на Северной стороне Форта-Фикс Саша Комарковский.

Готовился к уходу в иммиграционный «джойнт»[260] и Зина Малий.

В отличие от других зэков в аналогичной ситуации он не сел на диету и не зачастил в джим. Зюню не покидало чувство тревоги – он подлежал депортации на родину, хотя в Америке оставалось его еврейская мама, блондинка-жена и трехлетний ребеночек. Поэтому он психовал по полной программе.

Как и многие другие зэки, не успевшие получить американское гражданство, Зиновия Малия ожидали иммиграционные центры – сначала на севере Нью-Джерси в Миддлсэксе, потом в центре Америки – Луизиане, и в самом конце, перед посадкой в украинский самолет, – пару дней в нью-йоркской тюрьме Галифакс.

В отличие от Саши-Моряка криминальный бригадир собирался бороться с высылкой из страны, идя по стопам Семы Каца.

В соответствии с международными конвенциями американская СИН была обязана получить предварительное согласие на «посылку» из США от властей принимающей страны. Моему тюремному товарищу, можно сказать, повезло: он эмигрировал в США в 1991 году, еще из СССР. Найти несуществующего советского чиновника и саму страну спустя 15 лет было задачей нелегкой. Именно на это он и рассчитывал.

В случае отказа Украины Зину могли выпустить на американскую полусвободу. Незалежный Киев особых симпатий к американским мафиози советско-еврейского происхождения не испытывал.

…Как в кинохронике или при ускоренной перемотке, мимо меня проскочила еще пара-тройка русскоязычных зэков. Кто-то из них приходил на несколько месяцев, кто-то – на несколько лет. Мы были далеки друг от друга, как декабристы от народа, английский королевский двор от Элизы Дулиттл или Моника Левински от Хиллари Клинтон.

Несмотря на язык межнационального общения и мое дотюремное желание понравиться всем, контакта между нами не происходило. По этому поводу я перестал переживать достаточно быстро – искусственные союзы были обречены на смерть во все времена. К тому же мне не нравились хамство и жлобство, прикрытые «псевдопонятиями». Я тщательно отбирал своих тюремных знакомцев, устраивая невидимые им проверки на вшивость. При всем своем желании некоторых соотечественников я никак не мог отнести к уважаемой в тюрьме категории «good people». Дружной и могучей кучки из форт-фиксовских «рашнз» явно не получалось…

В один прекрасный день мой друг Максимка Шлепентох молча толкнул меня в бок и сверкнул в сторону своими большими печальными глазами. Сюсюкающие сентиментальные американцы называли их «щенячьими» – «puppy dog eyes».

Мы стояли в очереди на получение обеденного кошерного спецпайка.

Где-то впереди нас отчетливо раздавался сильный восточноевропейский акцент, на который я был натренирован, как местные овчарки – на зэков и наркотики.

На форменной рубашке, прямо над грудным карманом новичка, красовался фирменный лейбл Федерального бюро по тюрьмам: Dubrovskiy K. Под фамилией разместился номер заключенного – inmate number.

Гениальный Максимка моментально разобрался, что к чему, и успел быстренько шепнуть мне в ухо: «Лева, он майамский, из Флóриды».

По устоявшимся русско-американским фонетическим правилам ударение в названии штата падало на первый слог. Продвинутые жители далекой метрополии, претендующие на иностранный флер и знание американских реалий, тоже ударяли Флориду на букву «о»…

Как и в моем случае, представление новичка прошло за безрадостным арестантским обедом. Уточнение деталей и второй акт состоялись в тот же вечер в телевизионной беседке у отряда 3641.

Константину Дубровскому по кличке «Костян» оставалось сидеть чуть меньше года. «Дизель-терапия» тюремного ведомства перенесла Костю из известного централа в субтропическом Майами в мой Форт-Фикс.

Кочевой маршрут по городам и весям занял больше двух месяцев, включая посещения промежуточных тюрем Оклахома-Сити, Атланты, Нью-Йорка, Филадельфии и чего-то еще.

…36-летний москвич и бывший слушатель Плехановской академии занимался нелегальным бизнесом с младых ногтей. На заре перестройки молодой Костик промышлял на Арбате и в окрестностях, впихивая «америкосам» и «бундесам» хохломские ложки-матрешки, ушанки, тишортки и прочую горбачевскую хренотень.

Майки с аляповатой и некачественной надписью «СССР», «Mosсow State University»[261], «Perestroika» и эмблемой «Столичной» водки производились в подпольных цехах в районе Речного вокзала. При себестоимости в 75 центов они с легкостью улетали по 15–20 долларов.

Особо доверчивые фирмачи с радостью обменивали у будущего федерального заключенного твердую валюту на деревянную.

Вскоре сфера интересов Дубровского переместилась в гостиницы «Интурист» Москвы и Питера, где его с радостью привечали продажные советские менты и военные отставники – швейцары.