сейчас Игорь! Нине полагалось, окинув цепким запоминающим взором звездный народец, наметить будущих жертв, определить приоритетные фигуры, а не глазеть на особняк. Это, по меньшей мере, непрофессионально.

— Это мой дом, — произнесла Нина, не оглядываясь Она знала, что Петр идет за ней следом.

— То есть?

Не ответив, Нина взбежала по ступеням крыльца.

— Ваш пригласительный? — Один из трех дюжих молодцев, стерегущих вход, вопросительно смотрел на Нину.

— У меня аккредитация.

Народ валил валом. «Випы» и «випши», небрежно помахивая пригласительными, вплывали в распахнутые двери.

— Вот, пожалуйста. — Нина сунула охраннику свою ксиву, успев окинуть быстрым, растерянным, жадным, счастливым взглядом ярко освещенный холл, вестибюль, широкие ступени парадной лестницы, ведущей наверх.

Здесь они стояли с Димой. Год назад. Вон — зеркало… Теперь оно не пыльное, теперь оно блестит. Ее дом! Почему они с Димой не были здесь ни разу? Год вместе — и не были ни разу… Жизнь закрутила. Год ухнул в тугую воронку, год был — не приведи Господь. Скорее бы он кончился.

— Вас не велено пускать. — Охранник, тщательнейшим образом изучив аккредитационную карточку, отдал ее Нине, учтиво, но жестко повторил: — Вас — не велено. Извините.

— Кем не велено? — удивилась Нина. — Петя, вы видите? Слышите? — Она оглянулась на Петра, стоявшего у нее за спиной. — Меня в мой дом не пускают. Дожили!

И Нина отрывисто рассмеялась. Нервная дрожь, какое-то странное, не сулящее ничего доброго возбуждение уже охватило ее, подступало ближе и ближе.

— Выйдите, пожалуйста, — процедил охранник. — У нас есть распоряжение: представителей вашего… — он запнулся, договорил брезгливо, голос был такой, словно он наступил на лягушку, — …органа… печатного… В общем, вас сюда пускать не велено.

— Держи. — Петр ткнул ему в рожу свою книжицу. — «Он и она», абсолютно благонамеренное издание. Невинное. Дама — со мной. Где он, там и она.

Не дав охраннику сказать ни слова, Петр быстро повел Нину к гардеробу. Через минуту они смешались с шикарной, пестрой, шумной толпой, которая прибила их к гардеробной стойке.

Здесь все шумели, смеялись, приветливо окликали друг друга, здесь никому не было дела до странной пары, переговаривающейся отрывисто и нервно:

— Это мой дом! Понимаете, Петя?

— Не совсем… Дайте-ка я помогу вам раздеться.

— Вы что, шпионили за мной?

— Нина!

— Ну, подберите другой глагол, это ничего не меняет в принципе. Следили? Зачем?

— Положим, я выбрал не самый достойный способ. Виноват, каюсь. Вы сами ничего не пожелали объяснить. Поводов для тревоги за вас у меня — в избытке, согласитесь… И сумку давайте сюда… Тяжелая!

— Там фотокамера. Я знаете кто? — взвинченно, с вызовом спросила Нина.

— Догадываюсь. — Петр взял из рук гардеробщицы два номерка.

— Папарацци. Гадость какая! Да?

— Работа как работа. — Он пожал плечами. — Сядьте. — Петр едва ли не силком усадил Нину на банкетку у стены. — Успокойтесь. — Он сел рядом, накрыл своей ладонью ее руку. — Зря я отдал наши шкуры. Я сейчас заберу их обратно, и мы погуляем. Идет? Машина пусть себе стоит ждет, а мы пешком — до Котельнической. Согласны?

— Нет! — Нина нервно рассмеялась, отбирая у него свою сумку. — Нет, Петя, мне работать всю ночь.

Она поднялась. Толпа быстро редела. Там, наверху, свору старых, потрепанных зубров совэлиты, не утративших, впрочем, ни йоты сановного гонора и вальяжной спеси, ждал то ли хэппининг, то ли перфоманс. Новомодная хрень. Модерновое стебалово.

— Мне надо работать, — затверженно бормотала Нина себе под нос, медленно поднимаясь по своей лестнице.

Вот здесь они стояли с Димой год назад. Жизнь назад.

— Это мой дом, Петя. — Она оглянулась на Петра, Петр шел за ней следом, ведя ладонью по перилам. — А меня сюда не пускают. Не велено пущать. Вот так вот.

— Я не совсем понимаю. Ваш дом — в каком смысле? — осторожно спросил Петр.

Вот оно, зеркало. Нина подошла к нему вплотную, всмотрелась.

Ее зеркало. Год назад она дотронулась до него ладонью. Что же она тогда сказала? А! Она сказала: «Чего ж они не протирают его совсем? Пыль…» А Дима стоял у нее за спиной, вот как сейчас Петр. Что же он ей тогда ответил? Кажется, он сказал… Да, он усмехнулся и сказал: «Хозяйка!»

— Ваш — в каком смысле? — опять спросил Петр.

Нина повернулась к нему:

— В прямом, Петя. Я — Шереметева. Мой отец был Шереметев. Этот дом когда-то принадлежал его деду, моему прапрадеду.

— С ума сойти! — Петр недоверчиво рассмеялся. — Нет, в самом деле? Вы — из Шереметевых? Из тех? Графиня?

— Из тех. Графиня. Старая. Букли — на башку и — в «Пиковую даму». Уж полночь близится…

— …А Германна все нет, — подхватил звучный старушечий голос. — Нет, тебе в графини рановато. Не отбирай у меня последние роли-то!

Нина подняла голову.

Пролетом выше, не верхней ступени парадной лестницы, стояла старая актриса, та самая, «бабушка Ноября».

— Подслушиваю! — И бабушка Ноября стала осторожно спускаться вниз, продолжая весело, громогласно глаголить, даром что Тортилла, голосок, поди, еще Станиславский ставил, ну, не Станиславский, так Таиров, — сочное, глубокое контральто. — Чуешь, слух какой? Двадцатилетняя позавидует, все слышу. Ну, здравствуй. Узнала?

Нина кинулась было помочь, поддержать Актриса протестующе подняла руку:

— Стой на месте. Оземь не брякнусь. Ухожу. Скучно. Все злые, как собаки, у них там кто-то заморскую премию получил, роман-эссе нацарапал Эти все сбились в кучку, считают, прикидывают, сколько он отхватил. Переводят франки в доллары, доллары — в рубли, шипят, желчью наливаются… О, смотри! Безенчук бежит. Опоздал.

Знаменитый поэт опрометью влетел в двери, сбросил дубленку на руки охранника, ринулся к лестнице.

— Безенчук? — непонимающе переспросила Нина.

— Ну да, Безенчук, помнишь, похоронщик был из Ильфа-Петрова? — Актриса зашелестела заговорщически: — Я его Безенчуком зову или — Ангелом смерти. Он стихов давно не пишет, только некрологи зарифмованные. Как помрет кто из великих, лучше, чтоб насильственной смертью, тут у него сразу прилив вдохновения. Он строчит слезный стих, потом читает над гробом, завывает, в грудь себя бьет, наутро публикует в «Известиях». Все — деньги. Все — слава…

— Солнце мое! Счастлив лицезреть! — воскликнул поэт-гробовщик, торопливо взбираясь по лестнице, сладко улыбаясь актрисе. — Уходите? Пошто?.. Все цветете!

— Цвету, помирать не собираюсь, не дождешься, — заметила актриса.

Безенчук радостно заржал, припав к руке старой актрисы по-детски пухлыми губами.

— Поди, и рифму уже заготовил? — Она фамильярно похлопала его по встрепанному седому загривку. — «Актриса — кулиса»… «Упала черная вуаль — прощай, старушка-этуаль»… Я тебя знаю, мерзавца! Тебе пора открывать лавку ритуальных услуг.

Безенчук выпрямился, послал актрисе воздушный поцелуй, ринулся вверх по лестнице.

Охранник, стоявший внизу, у подножия лестницы, внимательно присмотрелся к Петру