Он поклонился.

Эдуард встал. Казалось, разговор с братом вернул ему уверенность.

– Благослови тебя Бог, Дик, за твое усердие ради блага своего короля.

Ричард склонил голову.

– Что и говорить, Нед, я эту кашу заварил, мне ее и расхлебывать. Я сделаю все, чтобы ваше имя, мой государь, осталось незапятнанным.

Однако вы и сами понимаете – все меняется ежеминутно, и, возможно, действуя, придется менять планы на ходу. Поэтому я прошу указа вашего величества, где говорилось бы, что я действую от вашего имени, а следовательно, располагаю неограниченными полномочиями.

– Ну разумеется, Ричард! Ты можешь делать все, что потребуется.

За последующий час Ричард Глостер успел собраться в дорогу и написать и отправить в Йорк письма с распоряжениями. Он быстро и точно отдавал множество приказаний. Вскоре спящий замок был окончательно разбужен. Замелькали огни, загремели доспехами лучники, конюхи начали выводить из стойл оседланных лошадей.

Этот шум разбудил и герцогиню Йоркскую. Ричард нанес ей краткий визит. Отношения между матерью и сыном были довольно прохладными. Сесилия Невиль, прозванная в молодости за красоту Рейбийской Розой, всегда недоумевала, каким образом среди стольких прекрасных детей ей удалось произвести на свет и этого ни на что не похожего калеку. Поговаривали, что когда маленький горбун еще лежал в колыбельке, к герцогине приходила какая-то ведунья и предрекла ей такое, что леди Сесилия стала избегать это злосчастное дитя. И позднее она всегда оставалась сухой и осторожной с Ричардом, который, с младенчества затаив обиду на мать, так никогда и не стал хорошим сыном.

Все оставалось по-прежнему. Мать и сын обменялись всего лишь несколькими словами. Затем Ричард учтиво простился и, получив от короля необходимые бумаги и королевскую печать, спустился во двор.

Дождь уже кончился, и было видно, как вереница огненных факелов исчезает в сыром сумраке ночи. Стоя у окна, Эдуард Йорк наблюдал за ними. Потом он перекрестился.

– Господи Иисусе! Solve vinola reis, profer lumen caesis…[67]

Утро в Уорвик-Кастл начиналось с пения петухов. Следом раздавался протяжный звук рога на одной из башен, возвещавший приход нового дня. Замок оживал: хлопали двери, гремели засовы, скрипя петлями, опускались подъемные мосты, чтобы впустить в замок торговок зеленью и молоком. Во дворе слышались перебранка челяди, ржание коней, выводимых из конюшен на водопой. На раскатах стен менялась стража.

Но людей Майсгрейва вся эта суматоха не касалась. Им – узникам одной из башен – некуда было спешить. Накрывшись меховыми одеялами, они продолжали спать; лишь порой кто-нибудь из них приподнимал голову, прислушивался и вновь засыпал. Вряд ли этим не знающим устали воинам когда-либо приходилось так высыпаться, как в эти две недели, что они провели взаперти в стенах Уорвик-Кастл.

Филип, однако, не спал. Закинув руки за голову, он вглядывался в изображение каменного карлика, высеченное в центре свода. Каждое утро повторялось одно и то же. Люди томились от безделья. Их держали под замком, не позволяя и шагу ступить за дверь, но у них была сытная еда и роскошная постель. Раны и ссадины, полученные в пути, зажили, они набрались сил. От обильной пищи щеки их округлились.

– Я бы так всю жизнь прожил, – толковал Гарри, – если бы мне еще дозволили повалять на сеновале красотку да прокатиться порой на добром жеребце хотя бы вон до той мельницы.

Гарри, как было заведено, шутил. Однако, несмотря ни на что, настроение у всех было прескверное. Угнетало однообразие дней, беспрестанное ожидание опасности, неизвестность…

Громыхнула дверь. Явились прислужники с кувшином и тазом для умывания. С ними был и брадобрей с бритвами и полотенцами. Воины лениво вставали, лениво ополаскивали лицо. Затем садились к столу и сытно завтракали. После еды каждый занимался чем хотел. У Гарри с собой оказалось все, что необходимо для игры: колода карт, кожаный стаканчик и кости. Так пленники просиживали целые дни, пока забава не приедалась, и тогда они расходились по углам. Оливер принимался негромко наигрывать на свирели, остальные или молчали, или потчевали друг друга байками.

Сэр Филип за эти дни как никогда много узнал о своих ратниках. Он выслушал немало любовных историй и приключений Гарри, с удивлением узнал, что силач Фрэнк в детстве был хилым, золотушным ребенком и все считали, что он не жилец на этом свете. Однако одна старая ведьма из болотистых долин Пограничья присоветовала его матери мазать мальчика какими-то болотными грязями. И парнишка словно родился заново: стал расти, набираться сил, и вскоре во всей округе не нашлось человека, который мог бы потягаться с ним на равных.

Шепелявый Джек качал головой:

– Тебе теперь до конца своих дней надо Господу молиться, чтобы он простил тебе этот грех. Крест честной! Он лечился не молитвой, не наложением святых мощей, а какими-то бесовскими наущениями! Тьфу!..

Джек – этот вспыльчивый, легко ввязывающийся в драку парень – на деле оказался отчаянно религиозным. Все дни, что они провели в башне, он подолгу усердно молился, стоя на коленях и перебирая простые деревянные четки.

– Я большой грешник! – сокрушенно твердил он. – Я много убивал, насиловал и грабил.

Оказалось, что Шепелявый Джек хотел поднакопить деньжонок, чтобы сделать взнос и стать монахом в одной из богатых обителей.

Гарри потешался:

– Зачем же в богатую? Там не молятся, а жрут. Шел бы ты лучше в какой-нибудь глухой монастыришко, истязал бы там плоть, ходил бы во власянице, посты соблюдал. Глядишь, и грешки бы замолил.

Но Джек не соглашался:

– Я много бед натерпелся, много крови пролил и закончить дни хочу лишь в богатом монастыре. Ничего, я и там от грехов избавлюсь – постепенно.

Оливер обычно отмалчивался. Оживал он лишь, когда речь заходила об Анне Невиль. А надо отметить, что эта тема в их беседах присутствовала постоянно.

– Леди Анна как божество, – говорил юноша. – Она прекрасна и добра. Где еще найдешь столь благородное и сострадательное сердце! Подумать только, с каких высот она спустилась, чтобы утешить меня, простого, грубого солдата… О, я бы хотел стать псом, чтобы лизать ей руки, чтобы преданно служить ей…

– А как она стреляет из арбалета! – подхватывал Фрэнк. – Я и мужчин-то немного видел, которые могли бы похвастаться таким мастерством. Ее стрелы не знают промаха.

У Гарри блестели глаза.

– А какая красавица! Глаза как листва, губы – спелая земляника… Когда я вспоминаю, сколько раз помогал сойти с коня этому усталому мальчику и ни разу не догадался его пощупать…

– Прикуси язык, Гарри! – обрывал Филип. – Ты словно не видишь разницы между леди и пастушкой. И не забывайте – все сейчас зависит от нее. Пока она не сдается на уговоры Фокенберга, мы живы и не брошены навечно в застенок.