Я вращаюсь в культурном обществе, — писал в заявлении о разводе некто Ф. — Мои друзья — инженеры, шахматисты — часто бывают у меня дома. Я шахматист-любитель. Моя жена — отсталая, некультурная личность. Она работает поварихой. Она не только художественную литературу не читает, но даже газеты читает очень редко. Она не умеет играть на пианино, понятия не имеет о шахматах и не интересуется ими. Мне стыдно перед товарищами за такую жену. Прошу расторгнуть наш брак».

В последнем случае суду было сравнительно легко принять решение: он отказал инженеру Ф. в разводе.[216] Но другие дела могли быть очень сложными, и особенно потому, что закон не конкретизировал основания для расторжения брака. Один ученый-правовед, анализируя 400 бракоразводных дел, рассмотренных за первый год применения закона, заключил (с одобрением), что суды, очевидно, считают адекватным основанием для развода взаимное согласие сторон, хотя порой не спешат расторгать брак в спорных случаях, когда есть маленькие дети, в остальном же трудно установить, какими критериями они руководствуются. Экспертные заключения юристов в 1946— 1947 гг. рекомендовали развод, если брак явно и окончательно распался[217] или если он был заключен формально, но не повлек за собой подлинных супружеских отношений[218]. Супружеская измена сама по себе не считалась основанием для расторжения брака (правда, когда ее совершала жена, а не муж, к ней относились серьезнее), но, если неверный партнер фактически вступал в новый гражданский брак и у него рождался ребенок, развод ему обычно давали. В 1946— 1947 гг. Верховный суд рассматривал апелляцию по одному делу, касавшемуся высокопоставленной персоны (генерала и члена Академии наук). Суд низшей инстанции не удовлетворил его заявление о разводе, потому что этому противилась жена и в семье был ребенок (для заявителя — приемный). Однако Верховный суд пересмотрел это решение на том основании, что жена стремилась сохранить не столько брак, сколько права на имущество мужа, супруги не имели общих детей, а от нового («счастливого») союза генерала уже появился на свет один ребенок и ожидался второй.

Положение осложнилось в 1949 г., когда Верховный суд СССР решил, что суды низшей инстанции чересчур либеральны в вопросе о разводе. Число разводов действительно стало резко расти, хотя все еще не достигало довоенного уровня: в 1949 г., несмотря на предполагаемое влияние июльского решения Верховного суда во второй половине года, в Москве совершилось разводов на 63% больше, чем в 1948-м.[219] И, по-видимому, стремительное падение их числа в первые послевоенные годы объяснялось не столько отрицательными вердиктами судов, сколько тем, что запуганные граждане не решались подавать на развод[220]. Верховный суд вознамерился изменить ситуацию. Суды, объявил он, ошибаются, если полагают, будто «желание супругов расторгнуть брак» — достаточная причина, чтобы их развести. И не следует думать, что вступление мужа во внебрачную связь с другой женщиной само по себе является основанием для расторжения законного брака. Народные суды недостаточно серьезно относятся к возложенной на них задаче примирения супругов. Они должны помнить, что самое главное для них — «укрепление советской семьи и брака» (в интерпретации Верховного суда на тот момент это означало сохранение уже легально существующих браков).

О серьезности намерений Верховного суда свидетельствует вердикт по делу, которое прошло несколько судебных инстанций. Тридцатидвухлетний брак П. «прекратился» в 1940 г. Во время войны жена П. была в эвакуации, местопребывание мужа, по-видимому высокопоставленного руководителя, неизвестно: вероятно, в силу возраста он не ушел на фронт, а оставался в Москве, в квартире, полученной им от своего ведомства. Как бы то ни было, в конце войны П. перевез туда другую женщину, а когда его жена, ставшая инвалидом первой группы, вернулась из эвакуации, отказался ее прописывать и не позволил опять вселиться в квартиру, попытавшись вместо этого сдать ее в психиатрическую лечебницу. Верховный суд охарактеризовал его поведение как «преступное» и подтвердил право жены жить в квартире мужа и получать от него материальную помощь.

Судя по имеющимся данным, новая директива Верховного суда произвела определенный эффект, но не переломила тенденцию роста числа разводов (в Москве, например, оно в 1950 г. увеличилось на 7% по сравнению с 1949 г., хотя, конечно, это куда меньше, чем 63%ный рост в предыдущем году).[221] В Латвии республиканский Верховный суд вынес отрицательные решения по 39% бракоразводных дел, поступивших к нему по апелляции в сентябре-ноябре 1949 г. (и по 61% спорных случаев).

* * *

Имея дело с послевоенными материалами о частной жизни и разводе, видишь настоящую «борьбу полов», в которой враждебность между мужчинами и женщинами достигает уровня, немыслимого в довоенный период. Свидетельств, приведенных в данной главе, недостаточно для решительных выводов, но представляется, что этот вопрос стоит дальнейшего изучения. Если послевоенная борьба полов действительно имела место, то война наверняка сыграла здесь важную и многостороннюю роль, разлучив семьи, что в результате привело к распаду браков, погубив множество мужчин и тем самым сделав мужчину дефицитным товаром, за который женщины — хотели они того или нет — оказались вынуждены сражаться. Еще одним влиятельным фактором, должно быть, стал закон о семье 1944 г., наложивший ограничения на развод.

В тот же период усилилось вмешательство партии в частную жизнь своих членов. (Неясно, возросло ли в такой же степени в первые годы после войны вмешательство государственных органов и администрации трудовых коллективов в частную жизнь беспартийных граждан, хотя очевидные свидетельства подобного вмешательства в середине 1950-х гг. имеются.) Можно предположить, что для мужчин, служивших, как правило, мишенью критики, такое повышенное внимание было нежелательно, но это не обязательно верно в отношении женщин, которые обычно выступали в роли жалобщиц. Судя по материалам КПК (где речь идет об элите общества, поскольку КПК имела дело только с коммунистами и их семьями), многие женщины жаждали, чтобы партия вмешалась в их личную жизнь, ожидая от нее поддержки в конфликтах с уклоняющимися от ответственности мужьями и любовниками. Аналогичные надежды питали женщины, которые в 1930-е гг. просили государство и партию помочь им разрешить споры об алиментах на детей, но теперь тон их просьб изменился (до войны он был смиренно-просительным, после нее стал гневно-самоуверенным).