Все заулыбались.

— Странно, такой почтенный виноград, а вы не пробуете.

Он любит слово «почтенный» и часто «прикладывает» его к людям, предметам, животным.

Уселись за стол. Гроздья он аккуратно положил рядом с собой. Кочар провозгласил тост за гостя. Сароян пригубил рюмку и закусил виноградинкой.

— Теперь давайте выпьем за этот виноград, за эту землю и за руки, что оживляют ее, — сказал Сароян.

Всегда трудно угадать, что сейчас скажет Сароян и что он, непоседа, сделает. В самом разгаре обеда, когда внесли дымящиеся душистые шашлыки и появились шампуры с нанизанными на них крупными, чуть подгоревшими, будто покрытыми красно-черной политурой, помидорами, зеленым перцем и густо-синими баклажанами, Сароян вдруг встал, взял высвободившийся шампур, обошел стол, надел чью-то папаху и уселся на тахту, поджав под себя ноги и взлохматив свои черные усы.

— Похож я на фидаи?[35] Похож?

— Шашлык остынет, — заметил ему Кочар.

— Не беда, лишь бы память не остыла. Нужно помнить свое прошлое, тогда и шашлык и виноград вкусней будут.

Кто-то запел песню армянских фидаи.

Все подхватили. Пел и Сароян.

Прощаясь, он спохватился:

— А виноград? Мой виноград! Я сохраню косточки и посею их во Фресно. Пусть растет там армянский виноград.

Ашот Папаян — величавый, с бело-сизой гривой свободно спадающих на лоб волос, с грозным и в то же время ласковым взглядом больших глаз — статный, красивый мужчина.

— Ты настоящий битлисец, — сказал ему Сароян. — Моя мать и дядя говорили, что в нашем городе все были красавцы.

Сароян побывал в доме Папаяна. Мать драматурга Грап (ей тогда было уже восемьдесят) поцеловала Сарояна в лоб, а он склонился и нежно поцеловал ей руку.

Разговорились. И Сароян узнал в тот вечер, что Папаяны жили в Битлисе по соседству с его родителями — отцом Арменаком и матерью Такуи — дом к дому. Старая Грап вспомнила, что во дворе у Сароянов росло большое тутовое дерево. Его крупные белые плоды были сладки как мед. Летом мальчики взбирались на дерево, трясли ветки, и спелые ягоды сыпались на полотно, разостланное на земле. В такие дни Сарояны приглашали Папаянов полакомиться сочной тутой.

— Жаль, меня не было тогда на свете, а то бы и я съел. — Помолчал и, как бы про себя, добавил: — Может, когда-нибудь побываю в Битлисе. Ведь я никогда там не был.

Спустя два года ему удалось съездить в Битлис — «в город, выстроенный в горах», где и улицы «были пробиты в горах». Позже он сообщил Ашоту Папаяну, что без труда разыскал отчий дом — так точны были рассказы матери, дяди и старушки Грап.

Руины Звартноца, храма VII века. Суровая голизна громадных камней, четкий орнамент на низвергнутых капителях: орел, виноградная гроздь, гранат. И — будто туго закрученная пружина — символ «вечного движения».

Сароян ходит молча, непривычно медленно, погруженный в себя. «Удивляться надо молча», — скажет он позже.

Я был тогда корреспондентом «Литературной газеты» по республикам Закавказья и конечно же собирался написать репортаж о пребывании Уильяма Сарояна в Армении. Вот и поджидал удобного момента, чтобы побеседовать с ним.

Когда был закончен осмотр Звартноца и Сароян вернулся к привычной своей общительности, я попросил его об интервью.

— Хоть сейчас. Задавайте вопросы.

Тут по моей просьбе хотел было вступить в свои обязанности переводчик: мне казалось, что Сарояну будет легче изъясняться по-английски. Он категорически отказался от услуг переводчика и повел разговор на армянском языке. Иногда затруднялся, искал подходящее слово, но ни разу не перешел на английский. А о беседе и о том, как она далее обернулась для нашего гостя, скажу чуточку позже.

Сароян уезжал из Советского Союза. Рачия Кочар, Ашот Папаян и я решили проводить его до Тбилиси, откуда он отправится в Батуми, потом морем — в Грецию.

Ровно в девять утра, как условились, мы выехали из Еревана. В машине я спросил Сарояна, неужели и сегодня он успел поработать, «настучать» свои странички.

— Это для меня так же необходимо, как выпить чашечку кофе или побриться, — ответил он.

Остановились на Севане. Подошли к берегу. Вода в озере, согретая летним горным солнцем, успела уже остыть. Было довольно зябко. Ашот Папаян скинул с себя костюм: купаться, купаться!

— Вот это битлисец! — с гордостью сказал Сароян.

Пока мы с Кочаром наблюдали, как здоровенное тело Ашота барахтается в холодной воде, Сароян куда-то исчез. Мы обернулись и увидели его совершающим какие-то странные перебежки. Он прыгал через камни, останавливался, нагибался к земле, вскакивал и снова устремлялся вверх по крутому берегу.

— Что случилось, Уильям? — крикнул Кочар.

Сароян не унимался. Наконец остановился и, держа что-то в руке, стал внимательно рассматривать.

Мы подошли к нему.

— Почтенное животное. Солнце любит. А какие глаза! — с детской восторженностью говорил он.

В руке у него была обыкновенная, серая, как камень, маленькая ящерица с удивленно выпученными глазами.

— Как она смотрит, а? Как смотрит! — снова сказал он и бережно опустил ящерицу на плоский валун. Она тут же скрылась.

Этот эпизод показался мне особенно примечательным после того, как я прочитал в сборнике Уильяма Сарояна «Меня зовут Арам» рассказ «Гранатовая роща». Там есть тонкий, смешной, порой нарочито несуразный, внешне предельно простой, а по сути многозначительный диалог Арама и дяди Мелика. Позволю себе процитировать некоторые места.

«Рогатая жаба выползла на поверхность прямо у него из-под ног. Дядя стиснул мне плечо и замер в благоговейной неподвижности.

— Что это за животное?

— Это крохотная ящерица?

— Это мышь с рожками. Что это такое?

— Не знаю наверное. Мы их зовем рогатыми жабами...

— Она не ядовитая? — сказал он.

— Если ее съесть? Или если укусит?

— В том и другом случае, — говорит дядя.

— По-моему, они несъедобные, — говорю я. — Но, кажется, безвредные. Я их много ловил. В неволе они тоскуют, но не кусаются. Поймать ее?

— Пожалуйста, — говорит дядя.

Я подкрался и схватил рогатую жабу, а дядя за мной наблюдал...

Я протянул рогатую жабу дяде. Он старался показать, что