– Ага.

– Кытай что-то говорил? Насчет Нюргуна?!

– Да что он мог говорить? «В Кузню ему надо, в Кузню…»

– В Кузню, – повторяет дядя Сарын. Губы его трясутся, ходят ходуном. – Кытай, умница! Я думал, у него мозги давно ржавчина съела. В Кузню, бегом в Кузню… Иначе пропадет! Не вытащу, нет, и никто не вытащит… Еще раз заснет – все, приехали!..

Мне стыдно. Мне стыдно. Мне очень стыдно. Стыд растет, надевает броню, вооружается копьем и мечом. Мне не справится со стыдом. Я готов убить себя-недавнего, того, кто смеялся над назойливым, туповатым, упрямым надоедой-кузнецом. В мыслях своих я прошу прощения у мастера Кытая. В мыслях моих он прощает меня. Как будет в действительности, когда мы доберемся до Кузни, я не знаю.

– Кузня стабилизирует процессы…

– Что, дядя Сарын? Что сделает Кузня?

– Неважно. Вези его к Кытаю, да поторопись…

– А ты?

– А я у тебя отлежусь. За меня не переживай, я крепкий.

– Ты…

– Прокормите? Не разорю вас?

– Прокормим, – Айталын вынимает кулачки изо рта. – Поднимем. Мы и мертвого поднимем, а живого – тем более! Ты езжай, Юрюн, и ты, Нюргун, тоже. Если и впрямь надо, вы уезжайте, дураки… Мы будем вас ждать.

– Кюн вернется, – бормочу я в ухо дяде Сарыну. – Подсобит девчонкам. Или заберет тебя отсюда. Ты доедешь, если на лошади? У Зайчика лошадь перекованная, удачная. Я сам выбирал. Ей двоих свезти – раз плюнуть! Тетя Сабия тебя живо на ноги поставит…

Сарын умащивается поудобнее.

– Не вернется Кюн, – он улыбается. От его улыбки на окнах намерзают снежные узоры. – Я запретил ему возвращаться. Пусть сидит дома, бешеный заяц. Ничего, обойдемся. Две задиристых девчонки, готовых сожрать друг дружку без соли – это то, что мне сейчас нужно. Вы вернетесь, а я уже боотур…

Голова его лежит на моих коленях. Сверху нависает Нюргун. Такое впечатление, что брат сидит у меня на шее. В углу возится Айталын. И она – на шее. Кто еще? Жаворонок? Зайчик? Встану ли я с эдаким грузом? Далеко ли уйду?!

Нюргун ловит мои мысли на лету. Ловит, обнюхивает, принимает на свой счет. Он пытается встать с ложа, подставить плечо, взять часть груза на себя. Ворочается, хрустит суставами, с удивлением кряхтит. Когда ему наконец удается сесть, он берет свои ноги руками и сваливает, будто груду тряпья, на пол. С глухим стуком пятки бьются о половицы. Ноги Нюргуна, голые волосатые ножищи – они висят, как два тючка, набитые куньими шкурками. Стоять на таких ногах нельзя. Ходить нельзя. Ничего нельзя.

– Вот, – виновато говорит мой брат.

«Ты только не вмешивайся, – вспоминаю я просьбу дяди Сарына. – Что бы ни случилось, не вмешивайся.» Ну зачем, зачем я влез, куда не просили?!

– Мы едем в Кузню, – я хлопаю Нюргуна по бедру. Он, похоже, не чувствует прикосновения. – Там тебя починят. Ноги? Пустяки! Раз, два, и бегай-прыгай на здоровье. А что? Обычное дело.

Нюргун кивает. Он верит, что дело обычное.

Хорошо, хоть он в это верит.

Налетели белые облака,

Навалились черные облака,

Повалил, закружился снег,

Закипел свирепый буран,

Стало холодно на земле…

«Нюргун Боотур Стремительный»

– Никуда ты не поедешь!

– Поеду!

– Через мой труп!

– А хоть бы и так!

– Ты будешь мешать!

– Вы без меня не справитесь!

– Еще как справимся!

– Врёшь! Кто о вас позаботится?

Айталын передумала. Айталын решила ехать с нами в Кузню. А я решил, что нет. А она, что да. А я… Хорошо, что моя сестра – человек-женщина. Будь на ее месте боотур, точно подрались бы.

– Женщинам в Кузне не место!

– У кузнеца жена есть? Дочь?

– Есть!

– Значит, место!

– Это семья. Куда им деваться? На мороз?!

– А где мне место? Где?!

– Здесь.

– И всё?!

– Еще у мамы с папой.

– Вот сам и лети к маме, дурак несчастный!

Несчастный – это точно. Это по-нашему. Это прямо стрелой шмяк, и воро́не в глаз. Откуда взяться счастью, с такой-то роднёй!

– Ладно, я к маме, – я рискнул обратить всё в шутку. – Кумыса выпью, мясцом закушу. Высплюсь на мягоньком. А кто Нюргуна в Кузню повезет? Ты?

– Вместе повезем!

– Так я же у мамы?

– Дурак! Ну ты и дурак!..

Спор пошел на десятый круг, завился березовой стружкой. Зима, холодрыга, трудности дороги, опасности под каждым кустом – мои угрозы Айталын не впечатлили. Не запирать же ее в доме силой?

– А с кем дядя Сарын останется?

– С дочкой! Зачем ему дочка, если не для ухода?

– Нельзя тебе в Кузню!

– Можно!

– Нельзя!

– Нужно!

– Да нельзя же!!!

– Это кто такое сказал?! Ты, что ли?!

– Юрюн! Айталын!

Мы прикусили языки. Больно-больно, до крови. Переглянулись – и бегом в спальню. С тех пор, как Нюргуна разбудили, он иногда звал нас – то сестру, то меня. Но чтоб обоих сразу? По именам?!

Это было впервые.

– Мы здесь!

– Что случилось?

Он сидел на ложе, опершись плечом о стену.

– Юрюн, – повторил он. – Айталын.

– Ну?

– Люблю, – он для верности ткнул в нас пальцем. – Раз, два. Очень люблю.

Нюргун вздохнул – грустней грустного, у меня аж в носу защипало – и отвернулся от меня. Не моргая, уставился на одну Айталын. Раз, подумал я. Раз, и никакого тебе два. Спросите меня, что я имел в виду, и я только пожму плечами.

Айталын всхлипнула. Я видел, какого труда ей стоит не расплакаться. Проще сопку танцем в хлам раскатать. Лося кулаком убить. Не знаю насчет женщин-боотуров, но моя сестра справилась.

– Хорошо, ваша взяла, – она вихрем вымелась из спальни, остановилась за порогом. Заплясала молодой кобылкой, ударила кулачком в стену: – Вдвоем на одну женщину? На слабую, беззащитную женщину? Боотуры? Гады вы, а не боотуры! Гады, гады, гады… Всё, успокойтесь! Подберите слюни! Никуда я не еду… Вы возвращайтесь скорее, ладно?

И рванула со всех ног. Я отыскал ее на кухне.

– Я вас в дорогу соберу, – сказала Айталын. Убивать меня она, кажется, раздумала. – Котелок, миски…