– Мастер Кытай!

Кузнец оглох. Кузнец ослеп. Кузнец стонал от восторга. Кроме моего брата, для него сейчас не существовало никого и ничего. Уот хрюкнул, веселясь, бросил постромки и с наслаждением потянулся. Раздался громкий хруст – так матерый лось ломится сквозь сухой валежник.

– Нюргун!

Мастер Кытай метался вокруг саней:

– Да что же это? Да как же?

Спешил оглядеть добычу, обнюхать, потрогать, облизать:

– Встать не можешь? Сиди, сам вижу…

Встать Нюргун и не пытался. Он едва успевал вертеть головой, отслеживая суету кузнеца. А тот всё бегал, ворчал, бормотал:

– Ножки… Ноженьки… Беда-то какая!

– Беда, – согласился я.

– Перекуем! В лучшем виде! В самом лучшем!

– Самый лучший! – Уот расхохотался. – Самый-рассамый, кэр-буу!

– А ты помалкивай! Понял? Будет как новенький…

– Новенький! Безноженький! Ой-боой!

– Лучше новенького!

И кузнец завизжал на зависть дяде Сарыну:

– В Кузню его! Живо!

– Куда?! – ударил по ушам ответный визг. – Я первый!

В наш тесный круг ворвался вихрь – мальчишка лет десяти. Взопрев от чадной жары, мальчишка разделся до пояса. Рукава рубахи он завязал на животе кривым, похожим на дурную опухоль узлом. Концы висели засаленными хвостами, пряча от досужих взглядов причинное место. Если Уот приоделся, собираясь в Кузню, то парень был просто вызывающим оборвышем. Штаны прелые, в пятнах липкой мохнатой плесени. Сапоги драные, стоптанные. И сам красавец – кожа да кости, ребра наружу, мослы торчат.

Мальчишка скалил зубы, зыркал исподлобья.

– Эсех Харбыр! – гордо возвестил Уот. – Мой младший брат!

«Брат? Этот доходяга?!»

Я вовремя прикусил язык. У Эсеха всё было как у людей: две руки, две ноги. Два глаза на чумазом скуластом лице. И не скажешь, что адьярай. А если скажешь, что адьярай, так не нижний, а верхний, с Первых небес. Давно не мытые волосы падали Эсеху на глаза, парень всё время щурился. Прищур коверкал его лицо, превращал в лисью морду.

– Я первый приехал! Пусть ждет, калека!

Мастер Кытай открыл рот. Закрыл. Снова открыл:

– Ты бы уступил ему, а?

– Дудки! Пусть ждет!

– Ему надо. Очень надо. И мне надо!

– Всем надо! Я первый!

– Эсех – первый!

Уот горой встал рядом с юным горлопаном. Ага, горой. Больше, больше, еще больше. Ну да, брата защищать – обычное дело для боотура. А я что же?

– Вы приехали раньше, – я по-приятельски подмигнул Эсеху, но тот сплюнул и отвернулся. – Ты прав. Ты должен быть первым. Я очень прошу тебя пропустить нас вперед. Тебе ведь все равно? Днем раньше, днем позже – какая вам разница?

Эсех с презрением отмахнулся:

– А тебе какая разница? Этому какая разница?

– Этого зовут Нюргун. Худо ему, понимаешь?

– Худо ему! – передразнил меня Эсех. – Худорба!

– Да, худо. Каждый день на счету.

– Худо? Так худо, что невтерпёж?! Несите в лес, в чащу. Пусть замерзнет, бесполезный! Здесь куют, а не лечат. Боотуров куют, ясно? Я первый!

Для убедительности мальчишка еще раз цыкнул слюной сквозь зубы. Вязкий комок шмякнулся на песок аккурат между двумя тенями. Одна черным языком протянулась ко мне, другая к мастеру Кытаю. А вот и третья, у ног Уота притаилась.

Эсех отбрасывал три тени[54], словно на него светили три солнца.

– Мой брат первый! Кэр-буу!

– Эй, парень! На себя посмотри! Ты же здоровей здорового!

Кровь ударила в лицо, как если бы я нагло врал Эсеху. Мне было стыдно. Мне было стыдно. Мне было очень стыдно. Я, боотур из солнечных айыы, распинаюсь перед дрянным щенком-адьяраем! Упрашиваю, уламываю. К горлу подкатила лютая злоба. На себя, на Эсеха, на Уота, на кузнеца. Ведь мог же приказать, копчёный! Кто здесь хозяин?! Я с усилием сглотнул, загоняя злобу обратно в живот. Стыдно? Стыд глаза не выест.

– Неужели ты больного вперед не пропустишь?

– Конечно, не пропущу. А ты что думал? Что я дурак?!

– Эсех – первый! Дьэ-буо! Эсех – лучший!

– Первый.

Вот уж точно – первый. Вернее, первое. Первое слово, какое произнес Нюргун с момента приезда в Кузню. Все уставились на моего брата, будто он выскочил нагишом из дымящейся ямы.

– Первый, – Нюргун для верности указал на Эсеха. – Он – первый.

– Вот! – гаркнул Уот.

И сразу усох:

– Молодец! Хорошо сказал!

– Он первый.

– Уважаю!

Слово прозвучало. Спорить дальше, умолять, просить – только лицо терять.

– День продержимся, – жаркий шепот кузнеца обжег мне ухо. – Я сегодня этого перекую, а завтра – твоего. Нашего! Я старуху кликну, ему поесть надо. Еще штуку одну… Я сделаю!

Он говорил, говорил, говорил. Он никак не мог остановиться. А я уже не слушал кузнеца. Эсех! Что с тобой, парень? Все ведь вышло, как ты хотел! Почему же ты бесишься? Кулаки сжал, аж костяшки побелели. Глаза – пара вареных яиц. Если яйцо сварить, птенцов не дождешься. Но из глазниц Эсеха летела целая стая клювастых илбисов, духов войны. Текла ненависть: кипящая смола, стылая вода. Жарче огненной реки в Елю-Чёркёчёх, холодней железа в зимней ночи – достань у Эсеха Харбыра сил, и ненависть эта сожгла бы Нюргуна дотла, заморозила бы насмерть.

Троица теней пришла в движение.

Тени дергались, пытаясь оторваться от ног хозяина. Одна сумела, справилась, оторвалась; змеей – нет, пустой змеиной кожей! – скользнула по песку. Добравшись до саней с Нюргуном, блудная тень встала на ноги. Плоский, темный, едва различимый в свете дня Эсех-тень неприятно напомнил мне людей-теней, работавших в Кузне подмастерьями. Родичи? Тень-мальчишка бесстыже сдернула штаны, тень-струя оросила полозья. Мне почудилось журчание, в ноздри ударил резкий запах мочи. Настоящий Эсех дерзко осклабился: что, боотур? Вот он я, стою в сторонке. Крик подымешь? Заругаешься? В драку полезешь? Валяй! Уот любимого братца в обиду не даст, а он тебя сильнее.

Слабак!

«За что ты возненавидел Нюргуна?» – без слов спросил я Эсеха. И сам же ответил: он отобрал у тебя победу. Гадкую, мелкую, но победу. Ты хотел настоять на своем. Насладиться признанием: ты – первый! Дожать, вынудить, заставить. Нюргун сдал тебе победу без боя, подарил, уступил. Так щедрый владыка дарит слуге ношеный кафтан. Ты хотел победы? Ты получил оплеуху.

Враг, крикнул боотур во мне. Заклятый враг! Будем драться? Тень, ответил я боотуру. Просто тень, и больше ничего.