Душ занят. Там плещется двоюродный дедушка, с молодецким напором Соловья-Разбойника насвистывая мотивчик из «Крестного отца» Speak softly love, в народе более известный как «Давай покрасим холодильник в желтый цвет»…

— На вас кофе варить? — Я дергаю ручку запертой двери. Или чаю?

Данилов не слышит. Свистит. Я стою под дверью. Его свист щекотно и почти больно поддевает во мне, скатывает в комок и подталкивает куда-то вверх, к горлу, а потом к слезным железам, обрывок моего сна. Тот, где красные камни. И Данилов. Лицом вниз, вытянувшись по струнке…

Я завариваю себе кофе, а ему чай — заливаю и то, и другое кипятком прямо в чашках. Потом жарю яичницу — четыре яйца, без всего, только с солью; я выключаю конфорку через минуту.

Я не люблю и не умею готовить. Полугренландка, вероятно, не одобрила бы мои действия. Впрочем, все довольно горячее. Так что рассудок и чувство собственного достоинства должны остаться при мне.

Я пью кофе. Ошметки недозаваренных молотых зерен липнут к гортани.

Я ем яичницу. Яйца полусырые, но это довольно вкусно. Я съедаю два своих, а потом еще и те два, что поджарила для Данилова. Все равно они уже порядком остыли. Пусть жарит себе сам, когда выйдет…

Его чай тоже остыл. Затянулся какой-то сизо-дымчатой пленкой.

— Чай остыл! — кричу я.

Данилов не слышит.

давай покрасим холодильник в желтый цвет…

— Чай остыл! — Я стучу в дверь ванной.

Данилов не слышит. Свистит. Все ту же мелодию, снова и снова.

давай покрасим холодильник в желтый цвет…

Мне вдруг становится страшно.

он белым был…

Я дергаю дверь.

он синим был…

Я стучу. Обеими руками. Ногами.

Свист смолкает. Потом возобновляется снова. Бесстрастный. Беспечный.

Безукоризненный. Я вдруг понимаю, что Данилов обычно фальшивит.

Я вдруг понимаю, что это не он. Не Данилов там, в ванной.

Давай покрасим холодильник в желтый цвет

Я иду в сарай. По коричневому влажному следу, оставленному даниловской лодкой. Я беру в сарае топор. Я возвращаюсь обратно в дом. Спокойно, как робот. Как автомат. Как Железный дровосек, идущий к волшебнику Изумрудного города.

Я бью топором по двери в ванную. По тому месту, где должна быть защелка. Вжик. Вжик. Я вдруг вспоминаю то чувство. Из сна. Замах — удар. Косая линия смерти…

Свист по ту сторону двери смолкает. Потом дверь открывается.

Вода льется из душевой трубки в пустую ванну, отталкивается от эмалированного, с ржавыми потеками, дна и поднимается к потолку кривыми лапами пара.

Данилов лежит рядом с ванной, на кафеле, лицом вниз, вытянувшись по струнке, как оловянный солдатик. Вокруг лба растеклась густая красная лужица. Я сажусь рядом, на корточки.

Красная лужица очень похожа на разлитый ягодный морс. Я чувствую, как подступает безумие.

Как слаб человеческий разум.

Как легко подсунуть ему ложь вместо истины.

Клюквенный сок вместо смерти.

Я видела тебя мертвым. — Я ведь учил тебя всегда сомневаться в увиденном. — Я видела твою кровь. — Клюквенный сок, моя девочка…

Клюквенный сок. Это мы уже проходили. Это мы уже видели.

Клюквенный сок. Вот куда ты дел свою клюкву. Сомневаться в увиденном.

Клюквенный сок. Больше вы меня не обманете. Больше вы меня не унизите.

Клюквенный сок. Я обмакиваю в лужице палец, я слизываю сок языком.

Клюквенный сок. Слегка солоноватый на вкус. С привкусом железа и залежавшейся рыбы.

Конечно, клюквенный сок. Только на вкус он почему-то как кровь…

В этот момент Данилов снова начинает насвистывать. Не шевелясь. Не отрывая лица от красного кафеля. Speak softly love… Я вскакиваю на ноги. Я хочу убежать. Я очень хочу убежать. Но клюквенный сок, то, что должно было быть клюквенным соком, то, что я только что слизнула языком с пальца, то, что впиталось в меня, просочилось в меня, оно меня отравляет. Оно сгибает меня пополам, оно твердеет, набухает огромной замороженной ягодой где-то там, глубоко, в середине меня, там где сходятся ребра, там, где у человека душа… А потом оно лопается. Кофе с ошметками недозаваренных молотых зерен и четыре полусырых яйца выливаются из меня на кафельный пол.

Это не приносит мне облегчения.

Просто кажется, что из меня вырвали часть души.

И что я лишилась сразу и рассудка, и чувства собственного достоинства.

А свист продолжается. И только сейчас я, наконец, понимаю, что издает его не Данилов. А тот предмет, который зажат у него в руке.

Его телефон.

давай покрасим холодильник в желтый цвет…

давай покрасим холодильник в желтый цвет…

он синим был…

зеленым был…

Я разгибаю его холодные синие пальцы. Я достаю телефон.

Абонент неизвестен.

Я нажимаю на зеленую кнопку и молча подношу трубку к уху.

— …жаемый абонент! Сообщаем вам, что… — В трубке что-то щелкает, автоматический голос разом утрачивает свой скудный заряд электронной бодрости и дальше продолжает на одной, более низкой и какой-то мучительно недотянутой ноте. — Предотвратить. Конец. Может. Лишь примирение. Пяти первых, двух одинаковых и одного рыцаря. На границе миров. В присутствии… Извините. Связь прервалась…

Голос смолкает. Непроницаемая, как пузырь, пустота надувается в трубке. И проглатывает меня.

Остаток дня я провожу в этой глухой пустоте. В каком-то тумане. В ситуации прерванной связи.

Приходит сосед. Ужасается. Вызывает милицию.

Приходит милиция. Я что-то подписываю. Что-то рассказываю.

Приходит врач. Констатирует смерть от несчастного случая. Ничего удивительного. Пожилой человек: поскользнулся, ударился лбом о кафельный пол… Время смерти — приблизительно три часа ночи.

Приходит священник. Не отец Александр, другой. Равно душно читает молитву.

Приходят три женщины. Обмывают, одевают, выносят из ванной. Моют там пол.

Приходит мать, вся в длинном и черном. Готовит яичницу. Говорит, надо кушать.

Приходит Ткачева. Приносит с собой свежие новости: ее муж Клаус Йегер, депутат парламента, президент компании и бла-бла-бла вчера ночью был жестоко убит. Преступник задержан с поличным, это гражданин РФ и житель Украины Михаил Подбельский. Следствие имеет все основания полагать, что

Подбельский является членом организованной террористической группировки… Посол Германии в России уже заявил бла-бла-бла… И другая печальная новость: Грета Раух, депутат Бундестага, почетный член того и сего, отважная женщина, в годы войны оказавшая неоценимую помощь и бла-бла-бла, этой же ночью скончалась от кровоизлияния в мозг в своей берлинской квартире. В своей постели. Безутешные внуки скорбят.