Она выходит из лодки, вслед за беспалым, и идет за ним по реке, по тонкому прозрачному льду. Она идет и бьет в бубен. Она не забывает про ритм.

My life is yours… and all because… you came into my world with love so softly love…

Беспалый волочит за собой ее меч, острие прочерчивает по льду прямую тонкую борозду. Но вскоре лед теряет свою прозрачность, превращается в хрусткое крошево. Ступать по нему босыми ногами больно. Словно это не лед, а битое бутылочное стекло…

ПОЛАЯ ЗЕМЛЯ

Небо серое, зимнее, стылое, и только луна на нем кажется отвратительно теплой, наливается желтым соком, распухает, как воспаленный гнойник…

Ее проводник останавливается и с силой вдавливает в рассыпчатый лед острие меча. Нажимает на ручку сверху. Катана легко соскальзывает под лед.

— На перемирие и на казнь идут безоружными.

Впереди видна башня, тонкая и высокая, с перетянутыми стальными тросами кольцевыми сечениями. Параболические антенны облепили верхушку, как грибы-паразиты. Как приманка для заслоняющей небо гигантской луны…

Она бредет вперед, к башне, по ледяной узкой тропинке. Слева и справа от нее тянется заграждение из металлической сетки, поверху вьется терновыми кольцами колючая проволока. Идет снег, густой и плотный, как пепел, и за его пеленой она не сразу различает людей. Людей по ту сторону металлических заграждений.

Они стоят, прижав лица к сетке, вцепившись пальцами в металлические ее сочленения, уставившись на Нику сотнями стеклянных немигающих глаз. Они стоят неподвижно и тихо — но лишь до тех пор, пока она их не видит. Они словно включаются, когда она их замечает.

Она идет, а они бьются о сетку, что-то выкрикивают, поют и рыдают. Кто-то тянет к ней руки через отверстия в сетке, лоскуты серой одежды и кожи повисают на мерзлом металле. Кто-то шепчет проклятия, кто-то визгливо, в истерике, повторяет обрывки молитв, несколько женщин в первом ряду ожесточенно и дергано крестятся — как будто чиркают раз за разом ото лба к увядшим грудям подмокшими спичками.

— …Будь она проклята, эта луна! Будь они прокляты, эти лунные дети!

— …Скоро конец!.. Скоро вечный мрак!

— …Нет! Нет!

— …Да святится имя твое… Да святится имя твое… Да святится имя твое…

— …Нет! Нет! Нет! Нет!

— …Пусть он пощадит нас! Пусть не отнимает у нас наши дома!

— …Наши села и города!

— …Наши сады! Наши кущи!

— …Мы требуем примирения!

— …Лед, везде лед, это проклятый лед, это все из-за них!

— …Оставьте нам наших детей!

— …Бог дал, бог взял, гражданочка!

— …Пожалуйста!

— …Мы требуем примирения!

— …Мы не хотим умирать!

Снизу, почти что у самой земли, к сетке приникли своими огромными, асимметричными лицами «лунные дети». Они мол чат или тихо постанывают. Их тела, длинные, разбухшие, неподъёмные, тяжело ворочаются в снежной пыли.

— …Наши дети! Пощадите наших детей! Постой, девочка! Ты ведь идешь в закрытую зону?

— …Скажи Всевышнему, пусть он нас пощадит!

— …Скажи Спасителю, тут везде лед, пусть он растопит тут лед!

— …Скажи Сатане…

— …Скажи министру…

— …Скажи верховному главнокомандующему…

— Гаври-и-ил! — визжит какая-то женщина и бьется лицом о сетку. — Явился мне Гаври-и-ил! О-о-о! Вон он идет! А за ним — дитя…

— Деточка! Деточка! Ты ведь идешь в министерство? У тебя пропуск в закрытую зону, в министерство? Будь добра, деточка, передай туда кой-какие бумажки… — Седой как лунь старичок в простреленном кителе, весь увешанный орденами, старается пропихнуть через дыру в сетке свернутую в трубочку папку.

Его руки трясутся. Ордена позвякивают на ветру. В неподвижных глазах старческие бусинки слез.

— …Это прошение, ты министру его передай!.. Я тут все собрал, все документы, вот они, так сказать, в папочке… Все бланки, все заполнено как надо… Это прошение, насчет амнистии, он подпишет, я уверен, подпишет! С учетом заслуг… Только я, так сказать, никак не попаду в министерство. Ты передай, деточка!..

Старичку, наконец, удается просунуть папку через ограду. Она падает на заснеженный лед. Ника наклоняется, чтобы поднять, но папка рассыпается под ее пальцами снежной трухой. Седой старичок принимается тонко скулить.

— …Гаври-и-ил! — заходится в истерике женщина. — Явился мне Гаври-и-ил!

Ника смотрит туда, куда указывает женщина. На своего проводника. На то, как он изменился. Она смотрит на его крылья, покрытые пепельными дрожащими перьями. На его руку с кривыми птичьими пальцами, на его глаза, подернутые тусклой пленкой, на узкие темные прорези в этой пленке…

— Не верь, — шепчет ей проводник. — Не верь их жалкому мороку. Они пишут прошения, они наряжают меня в пух и перья, лишь бы не видеть истинное, Но ты не будь как они… Ведь ты же уже у самой границы… Смотри! Смотри на изнанку!

Его перья вдруг рассыпаются снежной трухой. Его кожа трескается, плавится, сползает на снег скрюченными резиновыми лоскутами. Пахнет жженой электропроводкой. Там, под кожей, оголяется ржавый остов какого-то механизма. Механизм с жужжанием включается, его вибрация передается всему вокруг.

— Добро пожаловать на наше чертово колесо! Оно работает от генератора. От Центрального Генератора!..

Земля вздрагивает и ползет куда-то вверх и немного вбок. Чтобы не упасть, Ника вцепляется руками в железную сетку.

Она в колесе. Раскаленные шестеренки. Электрические разряды. Человеческие крики сливаются в низкочастотный вой…

Потом все исчезает. Она на льду, в темноте.

— Добро пожаловать в зрительный зал.

ГРАФ

— Повторяю вопрос. По чьему распоряжению вы убили дену тата Клауса Йегера?

— Повторяю ответ. По собственной инициативе.

— Значит, по собственной?

— Именно.

— С какой целью?

— Чтобы одним нацистским подонком в вашей армии стало меньше.

— Вы полагаете, что герр Клаус Йегер служил в некой армии?

— Да, в некой.

— И в какой же?

Подбельский смеется. Лицо следователя наливается кроимо, как брюхо обожравшейся комарихи.

— Дурачком прикидываешься, русская мразь?!

Следователь бьет кулаком по столу — и вдруг разом успокаивается. Его лицо приобретает изначальный землистый оттенок.

— Альзо. Мой следующий вопрос. С какой целью вы совершили надругательство над экспонатом анатомического театра?