«Регина говорит, что Надежде Сергеевне (Аллилуевой, жене Сталина. — А. Г.) и Сталину страшно понравился Володя. Что он замечательно держался и совершенно не смотрел и не раскланивался в их ложу (со слов Н[адежды] Серг[еевны])»[371].

Регина Глаз, двоюродная сестра Лили и Эльзы, служила нянькой детей Сталина и как-то раз, когда маленький Василий Сталин вел себя особенно хорошо, поощрила его поездкой с Лилей Брик на ее «реношке». Незабываемое событие для мальчика!

Несмотря на успех в Большом театре, Маяковский часто раздражался по разным поводам. Лиля признавалась:

«Меня тошнило (фактически подступило к горлу) от разговора по телефону заведующего лит. отделом “Правды” с Володей. Он, очевидно, узнал о Володином успехе в Б[ольшом] театре и просит стихи в “Правду”, Володя сказал, что вообще надо поговорить о совместной работе. Но об этом не может быть и речи — печатать, как Демьяна Бедного! (за такой же гонорар. — А. Г.). Володя сказал, что тогда он и стихов не даст. Володя в страданиях из-за Норы, за обедом пил горькую — вечер… поле… огоньки… У него, по-моему, бешенство — настораживается при любом молодом женском имени и чудовищно неразборчив»[372].

Сентенция о Володиной неразборчивости периодически повторяется:

«Володя обиделся на меня как маленький, за то, что я сказала, что он слишком доверчив и не разбирается в людях. Вскочил, чуть не заплакал, сказал: ты пользуешься тем, что я не могу на тебя рассердиться. Вообще Володя стал невыносимо капризен»[373].

Причины для капризов наслаивались одна на другую. После провала «Бани» последовал провал выставки. 20 лет работы Маяковского полетели в тартарары — он ощущал себя ненужным, выкинутым на обочину. Век-волкодав обдавал его смрадным дыханием. Лиля жалуется в дневнике, что комиссия по выставке (Асеев, Жемчужный и Родченко) не собралась ни разу, что выставка получилась интересной только благодаря материалу.

«Я-то уж с самой моей истории с Шкловским знаю цену этим людям, а Володя понял только сегодня — интересно, надолго ли понял»[374].

На открытие выставки ломилась уйма молодежи, но не пожаловал почти никто из коллег-писателей. Официальные лица тоже проигнорировали приглашение. По одной из версий, причина крылась в субординационном страхе — совсановники знали, что лично Сталину приглашение от Маяковского не приходило — только в секретариат, как бы без конкретного адресата. Да и причины переноса выставки с декабря на февраль тоже были связаны с Иосифом Виссарионовичем — в декабре справлялось его пятидесятилетие. И настойчивое желание Маяковского перебить юбилей вождя юбилеем собственного творчества могли счесть за вызов. К тому же поэт явно симпатизировал опальному Троцкому, был знаком с ним и выводил в стихах, а вот присягать Сталину не спешил.

В общем, на выставке Маяковский выглядел утомленным, смурным и выступал вполсилы. На всех обижался, с товарищами (Кирсановым, Родченко) не здоровался. Чувствовал себя преданным. В довершение всех бед буквально сразу после открытия выставки пошли слухи, что в Ленинграде «Баню» снимают с репертуара — зритель не идет, а газеты ругают.

Тогда-то Маяковский и заставил всех ахнуть, стремительно вступив в РАПП — организацию, которая годами душила лефовцев. Правда, теперь она официально, устами газеты «Правда», объявлялась орудием партии в области литературы, честным союзником пролетариата. Поэтому, дабы не оказаться в «попутчиках», следовало вовремя запрыгнуть в правильный поезд. Александр Фадеев, один из идеологов и организаторов РАППа, принял Маяковского благосклонно и заверил, что рапповцы охотно помогут поэту отказаться от ошибочного багажа. Из-за резкой перемены позиции Маяковского на него окончательно обиделись бывшие соратники. Кассиль, Асеев, Кирсанов принципиально с ним не разговаривали, Лиля делала отчаянные попытки всех примирить.

«Коля (Асеев. — А. Г.) заявил, что довольно Володе всё спускать с рук и надо решительно заявить, что Володя ушел из Рефа и ничего общего с нами не имеет. Заезжала к Семке (Кирсанову. — А. Г.). Уговаривала его и Кассиля не быть такими принцами Уэльскими и просить у Володи прощенья, оттого что они виноваты. Но — самолюбие! И боятся, что Володя нагрубит»[375].

Но пока Маяковский запрыгивал в метафорический вагон и готовился ради новых единомышленников отказаться от такого же метафорического старого багажа, Лиля с Осиком уже сидели в вагоне настоящем. Они ехали к любимым музеям, шмоткам, букинистам, синематекам и, главное, к парочке молодоженов — Эльзе и Арагону. В городе Столбцы, который на тот момент относился к Польше, Лилю поразили кланяющиеся лакеи и носильщики. В Берлине оказалось, что их любимый «Кюрфюрстен-отель» переехал, а в новой гостинице, расположившейся на его месте, в номерах за 20 марок в день были розовые занавески, а из мебели — по выражению Лили, сплошная кровать. Не стерпели — разыскали новый адрес «Курфюрстен-отеля» и переехали. Осе сразу купили пальто и шляпу, ходили в кино на фильмы с Лени Рифеншталь и картины Рихарда Освальда (в первом ряду зрительного зала узнали Альберта Эйнштейна), заглянули в издательство «Малик», издававшее Маяковского. Снимались в фотоавтомате — восемь минут, шесть поз. Несколько раз сходили в зоопарк, где Лиля сфотографировалась с живым львенком на руках. Один из получившихся снимков отправила по почте Маяковскому, мечтая, как было бы здорово иметь такого же «львятика». Романтично отметили годовщину свадьбы — Ося подарил розы. В эту поездку они очень много смотрели разное кино, в том числе советское. Ося выступил в клубе при советском посольстве, и Лиля, как обычно, осталась в восхищении. В Берлине же познакомились с мужем Эльзы (Арагоны встретились с Бриками в Германии, не будучи уверены, что у последних не сорвется английская виза). В Лондон добирались уже вчетвером, через Голландию.

В британской столице поселились у мамы. Лиля развлекалась: Виндзорский замок, оперетты, мюзик-холлы, звучащая кинохроника (звуковые фильмы только-только входили в моду), шопинг в универмаге «Сельфриджс» и на Пиккадилли, ужины в ресторанах (правда, в «Савой» их не пустили — у Оси не было смокинга). А еще — баранки и граммофоны на базаре в лондонском районе Уайтчепел, пропагандисты в Гайд-парке, китайский квартал со странными угощениями… В Лилину туристическую программу вошел даже завтрак в парламенте (палата лордов показалась ей похожей на пульмановский вагон), а Ося постоянно мотался по книжным развалам и скупал дефицитные книги русских классиков.

В советском постпредстве они посмотрели агитфильм Эйзенштейна «Генеральная линия», обнажавший нищету и отсталость деревни (в том же году он будет снят с проката как идеологически ошибочный). Лиля с интересом наблюдала умирающего от хохота Бернарда Шоу — тот, по ее словам, воспринял фильм как эксцентрику.