– Неужели это возможно, господин Скорцени? – пролепетал, наконец, что-то более или менее связное маркграф фон Шернер.

– Странно, что вы об этом решении не знаете. Но группа в самом деле создана, и теперь у вас появилось несколько серьезных конкурентов.

– Кто же мог войти в эту группу? – растерянно поинтересовался доктор Шернер.

– Только избавьте меня от имен. Кстати, создание такой группы свидетельствует, что недолюбливает-то фон Браун все-таки вас, а вот к дисколетам он относится благосклонно. Однако не будем о земном-грешном. Испытание вашего «шернеролета», как я понял, тоже прошло неудачно?

– К сожалению. Причем я так и не смог понять, в чем причина. Казалось бы, все мыслимые принципы работы двигателей и принципы аэродинамики выдержаны. И все же существует некая тайна, постичь которую так и не удалось. Но, уверяю вас, я очень близок к разгадке. К слову, с минуты на минуту у вас должен появиться наш фельдъегерь с пакетом, там есть снимки моей пробной, пока еще беспилотной, модели.

– С Неземной Марией, случайно, не связывались?

– Беседовал. Сказала, что то, что я сделал, это пока еще только железо, в котором нет души. А вот как подступиться к душе, так и не сказала.

– Что вы хотите, женщина! Она и в собственной душе разобраться не способна, а вы ее – о душе инопланетной машины.

– Что касается Марии Воттэ, то она уверена, что со своей душой она разобралась, а потому и мне посоветовала сначала покопаться в своей собственной душе, а потом уж подступаться к душе чего-то небесного.

Только он произнес эти слова, как дверь открылась, и на пороге возникли адъютант Родль и фельдъегерь с пакетом. Приказав адъютанту немедленно вскрыть послание, Скорцени бегло просмотрел три снимка дисколета, который так и не смог оторваться от земли. Внешне он действительно очень напоминал диск, упавший в районе Фрейбурга, только сотворен был в значительно уменьшенном виде. Может, поэтому и не впечатлял.

– Относитесь к моим словам, Шернер, как хотите, но, по-моему, Мария права: душа здесь почему-то не просматривается.

Этот старинный, усеянный островерхими шпилями укрепленный замок располагался километрах в двадцати севернее «Бергхофа». Единственная дорога вела к нему через болотистую низину, лесные топи которой подступали почти под стены Вольфбурга, – отчего, обрамленный небольшим черным бором, он казался еще более мрачным и погибельно неприступным.

Машина, в которой прибыл фюрер, остановилась у высоких массивных ворот, и охрана непростительно долго отворяла их, словно демонстрировала полное пренебрежение к тому, перед кем они должны быть распахнуты.

«Кажется, они уже убеждены, что фюрер давно в замке и в эти минуты восседает на тронном возвышении Рыцарского зала. – Гитлер попытался молвить себе это со снисходительной иронией, но неожиданно ощутил, что за спиной у него повеяло унизительным холодком страха. – Для них ведь совершенно безразлично, кто именно выступает в роли фюрера. Лишь бы он был – этот повелитель рабов и унтерменшей».

– Мой фюрер, – наклонился над приоткрытой дверцей Отто Скорцени, видя, что Гитлер не торопится оставлять лимузин. Два рослых эсэсовца призраками стояли в нескольких шагах от первого диверсанта рейха, и, взглянув на них, Гитлер почему-то почувствовал себя еще более неуютно. Словно эти люди появились не для того, чтобы охранять его, а чтобы казнить. – Все готово. Оберштурмфюрер Манфред Зомбарт…

– Фюрер теперь – он, – перебил его Гитлер, выходя из машины. – Я всего лишь германский подданный Адольф Шикльгрубер.

Скорцени воспринял это как шутку, тем не менее замялся, не зная, каким образом отреагировать на столь неожиданное заявление.

– Для всех нас фюрер теперь – он, Скорцени, – вполголоса подтвердил Гитлер, искоса поглядывая на эсэсовцев. – Я хочу видеть себя со стороны, видеть, как его будут воспринимать.

– Его будут воспринимать! – решительно объявил оберштурмбаннфюрер.

Отослав к черту обоих черномундирников, он спросил, куда лучше привести Зомбарта.

– Как вы теперь обращаетесь к нему? – словно бы не расслышал его слов вождь Великогерманского рейха, выходя из машины. – «Мой фюрер»?

– Нет.

Гитлер удивленно вскинул брови.

– Я способен обращаться так только к одному человеку в мире. Мало ли что может возомнить о себе эта Имперская Тень, почувствовав, что ее принимают за оригинал. Тень должна оставаться тенью. Пусть даже имперской.

– Вы правы, Скорцени. Тень фюрера – это уже Имперская Тень.

Отто показалось, что фюрер пребывает в каком-то полузабытье. В эти минуты он напоминал человека, неуверенно выкарабкивающегося из состояния то ли наркотического опьянения, то ли глубочайшей душевной депрессии.

– Но если Зомбарт потеряет чувство реальности, – назидательно напомнил им обоим обергруппенфюрер Шауб, возникший из заднего сиденья машины, – он должен превратиться в тень сатаны. И давайте как можно реже упоминать его имя.

До сих пор личный адъютант сам считал себя тенью фюрера. Ему это льстило. Появление Зомбарта вызывало у него чувство ревности.

Однако внезапное вклинивание в разговор обергруппенфюрера для Скорцени ничего не значило. Он по-прежнему томительно пытался понять, к чему клонит Гитлер. Чего он добивается. За упорством фюрера чудилось нечто большее, нежели банальное стремление взглянуть на себя со стороны.

– Это не его должны привести ко мне, Скорцени, – настроился на его волну Шикльгрубер. – А меня к нему. Если только он соизволит снизойти до аудиенции с неким австрийцем.

– То есть мы должны посмотреть его в деле? Как если бы разыгрывалась сцена из спектакля, – согласился Скорцени.

– Одной из банальнейших драм всякого правителя, в какой бы стране и в какие столетия он ни правил. На службе у Наполеона состояло, по крайней мере, четыре двойника[59]. Возможно, это, в конце концов, и погубило его в глазах истории. Поди знай, кто там на самом деле лежит в Доме инвалидов в Париже: великий повелитель народов или жалкая тень его, именовавшая себя «мсье Ревер».

– Именовавшая себя «мсье Ревер», – воинственно, а потому совершенно не к месту подтвердил адъютант фюрера.

– Стоит ли давать Зомбарту повод для мании величия? – все еще внутренне сопротивлялся этому эксперименту первый диверсант рейха. – А то ведь он, дьявол меня расстреляй, еще чего доброго решит: почему бы не испытать судьбу на более отчаянной ставке?