– Буду, буду! – застонал я.

– Тогда почему вы не спросите, девушка ли я? – Она легко сбросила мои руки.

– Девушка ли ты? – Я почти плакал.

– Пробили меня, – сказала она, вздохнув. – Познакомилась я с одним…

И опять мои руки, как пушинки, слетели с ее плеч.

– Все говорил: «В МВД работаю, следователем». Мне мать потом сказала: «Ты к нему на работу ходила? Ты проверяла, какой он следователь?» А потом выяснилось, что он просто в тюрьме работал, вохром. С ним я и легла. С ним и учиться потом не пошла. Если бы товарищ был интересный, я бы пошла. А для этого турка и так сойдет. Мне мать тогда сказала: «Ты теперь пробитая, по рукам пойдешь, дура». Я его спрашиваю: «Когда ж распишемся?» А он мне говорит: «Не спеши». И тут я узнаю, что его мать с официанткой его познакомила. А у той комната была. Он к ней и переехал. А потом я еще с одним… Тот вообще лунатик оказался. Как ночь лунная – он от меня к форточке. Тут я и решила: все равно жизнь дала трещину. И уехала из проклятущего города обратно в деревню. Я землю люблю. Мне земли в городе снились.

И опять она с такой легкостью убрала мои руки, что я понял: без ее согласия не обойтись.

– Я тебя понимаю: я пробитая. Со мной только одно и можно. Но ты мне тоже нравишься. Ты на него похож. Ух, как я его, тюремщика, любила. Все его косточки перецеловала-пересчитала. Когда он меня бросил, я сумку в руках так мяла – замок сломала… Пойду я с тобой встречаться. Только… тут… все на виду.

– Давай встретимся в лесу? – застонал я.

– В лесу нельзя. У нас корма в этом году не уродились. Ветзаготовки объявили молодежи. Ветки заготавливать. Так что по лесу столько народу блуждает…

И тут меня осенило:

– А знаешь, где лежат Его сапоги?

…С утра я отправился в сапог. Я трудился целый день. Чего там только не было, в сапоге. Вернее, что там было! Я чувствовал себя Гераклом, очищающим Авгиевы конюшни.

На следующий день я заполз в чистый сапог и начал ждать. Наконец показалась ее головка…

Цветы росли у самого лица. И речные дали, и мир в голубом, золотом и зеленом… И ее страстный шепот, отдававшийся эхом в сапоге:

– Ну, товарищ!.. Товарищ… товарищ…

И как затихла. И в памяти моей зазвучал Овидий:

«Слыша, как стонет в ночи: «О подожди, подожди!»

Боже мой… Сколько лет прошло с тех пор… Но всегда, когда я слышу перестук сапог проходящих солдат, меня тотчас охватывает необычайная грусть. И я шепчу им вслед:

– О молодость, молодость!

Далее рассказы из темноты посыпались как из рога изобилия.

– «О том, как любовь трижды победила хорошую дружбу», – начал восхитительно хамский голос. Покойник любил такие голоса.

Жили-были два Коли Иванова. Служили эти Коли Ивановы в одной части. Коля Иванов Первый был похуже, а Коля Иванов Второй получше: и ростом выше, и в плечах шире, и волос у него вился. Зато Коля Иванов Первый был побойчее. И оттого переписывался он с хорошей девушкой Машей Петровой из города Москвы, с «Трехгорки». И вот после многих писем Маша Петрова присылает ему свою фоту. На фоте она оказалась писаной красавицей, совсем похожей на артистку Любовь Орлову.

И Коля Иванов Второй, робкий богатырь-красавец, даже затосковал: очень ему захотелось тоже переписываться. И тогда Коля Иванов Первый, вняв просьбе друга, написал о том Маше Петровой; дескать, есть ли в наличии у вас подружка, которая хочет переписываться с отличником боевой и политической подготовки? Оказалось, такая подружка была, и, что самое смешное, звали ее тоже Маша Петрова. То есть смешного тут ничего не было, потому что на «Трехгорке» было тридцать четыре Петровых Маши, а в воинской части шестьдесят семь Ивановых Коль. Так что даже очень естественно получилось. Вот так стали они переписываться – Иванов Первый и Иванов Второй с Петровыми Мариями. Причем Петрова Мария Вторая тоже прислала свою фоту, и тоже оказалась краля невероятная, и тоже очень похожая на артистку Любовь Орлову.

Подходит время увольнения – и так втянулись боевые ребята в эту самую переписку, так им понравился в письмах душевный климат Марий Петровых, что начали они раздумывать: а не жениться ли? Тем более что у девушек была московская прописка.

Ну, высказали они это свое предложение письменно и тоже фоту свою приложили, где у боевого орудия снялись вдвоем.

Ответа долго ждать не пришлось, обе девушки были согласные, и фото им очень понравилась, только пожаловались: дескать, непонятно на фоте, где какой Иванов…

Тут как раз демобилизовались наши два друга и отправились за счастьем.

Поезд пришел по расписанию. Сошли с поезда два Коли Иванова, а к ним навстречу идут по перрону две незнакомые девушки. Одна фигуристая, красивая, другая худющая, серенькая – ну, мышь! Наши Коли зенки вытаращили, а девушки со смехом подходят к удалым героям: дескать, не признали, что ль? (Потом выяснилось, что обе они вместо своих фот киноартистку Любовь Орлову всем высылали.)

Ну, наши Коли все поняли и только засмеялись.

И тут бойкий Коля Иванов Первый берет фигуристую под руку и ведет ее по платформе. Ну, а красавцу Иванову Второму – худющая да невидная и досталась.

Справили они приезд, выпили-закусили, ночку провели с Петровыми Мариями, а утром – все по-честному: заявление в загс и зарегистрировали отношения.

Стали они жить-поживать, добра наживать, на заводе работать, разряд повышать.

Только Коле Иванову Второму, красивому, неймется. И вскоре в случайной беседе выясняет Иванов Второй, что женился он совсем не на той Петровой, с которой вступил во взаимно-дружескую переписку. Его-то Петрова была как раз фигуристая да красивая. Ну, узнал, ну, и что – дело, как говорится, прошлое. Но все ж стал он сохнуть. Взглянет на свою – жить не хочется. Обидно!

И вот как-то подходит Первомай, любимый праздник. Флаги на улицах вешают, полосы чертят для демонстраций, и Коле Иванову Первому и Коле Иванову Второму выпадает честь – пройтить с транспарантами мимо трибун. А кому ж, как не им, друзьям-передовикам, поручить транспарант с надписью «Слава великому Сталину!». И поручили.

Ну, Первого мая, оба при галстуках, взяли Коли Ивановы транспарант и понесли.

Несут. А ветер в тот день разгулялся сильнейший. Сто лет, говорят, такого ветра в Москве не было. Пока по улицам шли – все терпимо было. А как на Красную площадь вышли, ветер в транспарант ударил. Ну, мочи нет!

А на Мавзолее Сам стоит. И на Коль с транспарантом смотрит.

А ветер дует. А на дворе пятидесятый год. Попробуй брось транспарант со «Славой великому Сталину!» – тебя самого в такое место бросят!

А ветер крепчает. И тут шепчет Иванов Первый – Второму Иванову: