Поручили ему послать в подарок развивающейся африканской стране быков-производителей. Вроде все ясно: погрузили быков на корабли, – и поехали наши быки, все в медалях, здоровенные, – оплодотворять ихних негритянских коров. Ехали они через моря-океаны и приехали. Вывели красавцев быков на берег, организовали им теплую встречу, сыграли музыку – все чин чинарем. Но только оплодотворять этих самых негритянских коров наши быки не захотели. Стоят как мертвые – не хотят оплодотворять! И все тут! Тогда наш Попов передал по телексу приказ: брать быков измором. Но тут выяснилось, что слова «взять измором» оказались буквально пророческими. Мало того что сволочи быки дружественных коров не захотели – они и еду местную коровью жрать наотрез отказались.

Сообщили все это опять по телексу Попову. Попов потребовал представить ему соответствующую бумагу. А пока суд да дело, пихать быкам еду насильно – пущай, дескать, акклиматизируются…

Бумагу составили, потом обсудили ее, и через год Попов подписал долгосрочное соглашение о поставках сена для наших племенных быков.

И вот поплыло сено через моря-океаны. Когда доплыло, – никаких быков уже не было: одни медали остались. А сено все плыло – соглашение Попов выполнял, а оно долгосрочное было… И сгружали сено на берег, и выросли на берегу огромные его горы. Но Африка – страна жаркая, так что завелись в этих сенных горах ужасающие мухи, размером с голубя. И жалили, сволочи, так, что берег стал небезопасен. И вскоре перестали приставать туда иностранные корабли. Короче, в год наш Попов подорвал своим сеном целую экономику.

Другой бы за это дело головы не сносил. Но вот тут-то и начинается наша история о любви к другу. Потому что у нашего Попова был друг. Это уже был настоящий руководитель самого настоящего первого ранга и тоже с очень распространенной фамилией: допустим, Козлов. Но он уже был единственный Козлов – «тот самый Козлов». Нынче его давно нет в руководителях – и потому мы можем сказку свою без опаски рассказывать. Дело в том, что у этого самого Козлова был комплекс: дескать, все подчиненные считают его болваном. У любого человека, который заходил к нему в кабинет, он сразу читал в глазах обращенное к себе: «Ну и болван!» Единственный человек, в очках которого был восторг, только восторг, и еще раз восторг – и был наш Попов. Да, глуп был Попов, но зато добр и без задних мыслей. Короче, Козлов любил Попова, а Попов любил Козлова. Но так как Попов уже развалил кучу ведомств – решил Козлов отправить его туда, где разваливай не разваливай, а убытку государству, слава Богу, никакого: на культуру.

Так стал наш Попов заведовать культурой. Человек, как мы уже отмечали, он был искренний: что на уме, то и на языке. Любил и, что важно, умел распекать. Так, главному редактору киностудии он сразу сказал очень искренне: «Вы, Илья Абрамович, – пыль. Я дуну – и вас нет!» Ну а директора киностудии, человека грузного, он распек совсем уже по-библейски: «Я вас, говорит, на кол посажу. И поверну». Короче, руководил культурой он решительно, сам во все вникал, фильмы смотрел сам – ко всеобщему ужасу…

Однажды ему показали кинофильм, снятый по оперетте. Фильм Попову понравился, но сделал он только одно замечание:

– Что это у вас там товарищи – то говорят, то поют? Вы уж одно им что-нибудь поручите!..

И вырезали ведь, вырезали пение из оперетты.

Потом как-то приехал он в мастерскую к знаменитому скульптору В. – смотреть проект мемориала героям.

В центре мемориала скорбящая мать. Раскрыв рот в беззвучном вопле, вытянув к небу руки, стояла она над павшим воином. Скульптор очень гордился фигурой матери, он знал ей цену. Остальное все ему было как бы неинтересно: шаблонные фигуры солдат и краснофлотцев – все это уже тысячу раз где-то было… Попову мемориал понравился. Само собой, особенно ему понравились солдаты и краснофлотцы, а мать его сразу насторожила.

– Добре, добре… – сказал Попов, обходя мемориал. – Все добре… Но чего это она у вас так орет?

– Она зовет Луначарского! – яростно завопил скульптор.

– Не понял? – сказал Попов.

Он действительно не понял. Скульптор смолчал – и рот матери закрыли.

Короче, вот так жил Попов и не тужил, пока не случилась с ним история.

Он должен был произнести речь на открытии некоего облдрам-театра. Неприятности начались уже на городском вокзале: его не встретили. А Попов к тому времени совершенно разучился сам ходить по улицам. Потому он остался в поезде ждать встречающих. Так и загнали его в поезде на запасные пути. Но потом все-таки приехала за ним долгожданная черная машина и нашли его на запасных путях. А дальше все как по маслу! Привезли в театр – и сразу в президиум. Сидит. Но тут выясняется, что Попов забыл речь. Оставил ее, проклятую, в поезде, на запасных путях, с огорчения.

И вот вызывают его на трибуну.

Первые слова дались Попову легко: «Дорогие товарищи!» А вот третье слово отсутствовало. Он уже в шестой раз произнес: «Дорогие товарищи!» В зале громко засмеялись, а руководитель области мрачно сказал с места: «Ну, а дальше-то будет?»

И тут со страха Попов забыл еще одно слово. Осталось только «Дорогие!». Он вытягивал руки с трибуны и все произносил: «Дорогие!.. Дорогие!.. Дорогие!..» Так и пришлось его снять с трибуны. Но уходить он не хотел, а все кричал: «Дорогие!»

Некоторое время он лежал в больнице, и товарищ Козлов сказал:

– Не надо над этим смеяться. Со всяким может случиться. Кроме того, что он сказал там плохого? «Дорогие»? А разве они не дорогие, наши люди?

И отправили Попова на спорт – руководить производством спортинвентаря. И руководил. До самой пенсии. Только вздрагивал, когда, читая речи, произносил: «Дорогие товарищи!»

– Не нравится тон рассказа, – заявили из темноты. – Покойник умел дружить, он никогда не относился к этому гаерски… Рассказ о любви к другу, коли это венок на могилу нашего незабвенного Д., – должен звучать патетически. Да, да…

– Опять патетика! – заорал Лысый и Отвратительный. – Не забывайте, у нас «Де-Декамерон»… Требую непристойного, но, конечно, нашего непристойного… то есть пристойного непристойного… Может ли, к примеру, кто-нибудь пристойно рассказать… о современном Дон Жуане? Ах, как покойник любил Дон Жуана… Однажды, пьяный, он мне говорил…

– Я могу! – решительно прервал Лысого женский голос. – Итак, жил-был Дон Жуан…

Все приготовились слушать.

Этот Дон Жуан был студент… Было ему девятнадцать лет, он учился в Москве, во Втором медицинском, а родом был из веселого города Одессы – думаю, этим многое сказано. Короче, стоило ему увидеть даму: юную, зрелую, совсем юную, совсем зрелую – и в сердце его немедленно вспыхивал пожар. Это прекрасно – жить в состоянии вечной страсти, но несколько неудобно, ибо яростный Амур добивал его в самых неподходящих местах. Однажды из окна троллейбуса он заметил высокую девушку в короткой юбке. И хотя лица девушки он так и не увидел, но двигающиеся женские ноги заставили его криком остановить троллейбус. Что делать, наш студент влюблялся не просто в девушек, о нет! Как и подобает истинному Дон Жуану, его приводили в экстаз даже отдельные части женского тела. Перечисляю важнейшие из них в алфавитном порядке: 1) грудь; 2) ноги; 3) таз. Не скрою, что остальные части тела, как-то: спина, щиколотка, плечо – тоже волновали его. И еще как волновали! Например, однажды Амур подстерег нашего героя на институтском вечере, где он влюбился в обнаженные полные плечи. Перепуганная его страстью полноплечая нимфа попросту от него убежала. Но он начал свое сафари. Кончилось тем, что она скрылась в женском туалете. Что сделал Дон Жуан? Вошел за ней следом в туалет, распугав с воплем выбежавших девиц, и запер за собой дверь! Естественно, через некоторое время у туалета выросла очередь жаждущих осуществить законное свое право (удары в дверь, крики!). Целых полчаса он держался в осажденном туалете, как три мушкетера в осажденной Ла-Рошели…