— В чем же задержка? — Бекбулатов допил чай и потянулся за второй порцией. — Парламентера к господину Толлю — и все дела…

Александр в сердцах стукнул кулаком по столу так, что термос едва не повалился набок, а наган подпрыгнул.

— Да посылал я, посылал… Раз пять, если не больше: со счету уже сбился. Хочешь почитать, что Федор Георгиевич пишет?

— Не откажусь!

Владимир вытер испачканную шоколадом пятерню о грязный комбинезон и потянулся через стол за листком.

— Господа инсургенты! — прочел он с выражением, предварительно пробежав короткий текст глазами. — В ответ на ваше незаконное и смехотворное требование предлагаю вам сложить оружие самим, отдав себя в руки правосудия и смиренно ожидая милостивого суда. Барон Фы Гы Толль… Впечатляет.

— Все пять такие, словно под копирку.

— Ну-у, Федор Георгиевич у нас известный аккуратист… А теперь к тому же, видимо, контузия дает о себе знать…

— О чем ты? — не понял поначалу Бежецкий, но вовремя спохватился. — А-а…

Бекбулатов снова подошел к окну и осторожно выглянул из-за шторы: после нескольких снайперских выстрелов из здания Зимнего дворца, никому, впрочем, никакого вреда, не считая выбитых стекол, не причинивших, высовываться без нужды избегали.

— А кого ты посылал? — поинтересовался штаб-ротмистр, допивая вторую кружку.

— Вересова, Лажечникова, Астаева… — начал перечислять Александр, припоминая фамилии неудачливых парламентеров и загибая пальцы, но Бекбулатов тут же его перебил:

— Ха! Цицеронов ты, конечно, выбрал еще тех, Саша! Да они же двух слов не свяжут, что Вересов, что Лажечников, я уж не говорю про Астаева!

— Гурко еще был…

— Ну поздравляю — тот настоящий Исократ…

— Бреллер? — Бежецкий был изумлен недюжинными познаниями Владимира если и не в самом ораторском искусстве, то в его истории.

— Павлушка? — уточнил Бекбулатов. — Или Геннадий? Геннадий? Августин ему в подметки не годился.

— Ну и кого же ты мог бы предложить вме, сто?

Штаб-ротмистр аккуратно поставил колпачок термоса на подоконник и, скромно потупившись, сбил щелчком невидимую пушинку с перемазанного бог знает чем комбинезона.

— Себя, Саша, себя… Флаг давай парламентерский, не сиди!..

* * *

Внизу, на середине Дворцовой площади, вернее, точно на полпути между Александрийским столпом и аркой Главного штаба сходились четыре человека в неразличимой отсюда форме, причем двое — по одному с каждой стороны — несли белые флаги, а двое шагали налегке.

Сойдясь, двое главных отдали друг другу честь и перешли к неспешному разговору, естественно никому не слышному.

— Кто это, кто? — заволновался Борис Лаврентьевич, приникая наконец к окулярам бинокля и яростно вращая колесико настройки, пытаясь поймать фокус. — Неужели барон Толль? Точно! Это он! Взгляните-ка, Владислав Григорьевич!..

Ольгинский невозмутимо взял из рук своего подчиненного винтовку и поднес прицел к глазам. В перекрестье были ясно видны все четверо: и мирно беседующие «главные», и курящие в сторонке «знаменосцы».

— Да, вы правы, Борис Лаврентьевич… Кстати, тот, который в камуфляже, ваш ненаглядный князь Бежецкий собственной персоной, а второй — в танкистском комбинезоне — нежданно-негаданно воскресший…

— Бежецкий?! — взревел светлейший, швыряя на пол бинокль, выстреливший во все стороны фонтаном вдребезги разбитых линз, и мертвой хваткой вцепляясь в винтовку шефа охраны. — Бежецкий!!!

Беседующие на площади офицеры, видимо о чем-то договорившись, сцепили в долгом рукопожатии руки.

— Одумайтесь, ваша светлость! Что вы делаете? — попытался остановить Челкина шеф дворцовой охраны, но было поздно…

Борис Лаврентьевич любил охотиться, и держать подобное оружие в руках ему было не впервой. Четко, словно на охоте, он вскинул винтовку на уровень глаз, поймал цель на острие указателя, выбрал указательным пальцем холостой ход спускового крючка и плавно, как в тире, придавил его…

* * *

Подарив эфемерную надежду вначале, переговоры уже на «высшем уровне» снова зашли в тупик, причем не из-за каких-то отдельных требований, любое из которых можно было обсудить, выторговать равноценную замену, компенсацию… Дело застопорилось, встало, вросло в землю, не трогаясь ни туда ни сюда, из-за нереального, нематериального понятия, для обозначения которого в иных языках и слов-то нет.

Причиной, остановившей диалог на точке замерзания, являлось такое простое и такое сложное философско-этическое понятие, как честь. Одни народы вообще никак не определяют его, приравнивая к честности и порядочности, другие — наоборот, обожествляют, возводя в культ… Для русских офицеров философские диспуты на эту тему просто не имели смысла и предмета — большинство из них понятие чести впитали с молоком матери и первыми словами отца. Барон Толль относился к большинству…

— Федор Георгиевич! — Бежецкий, конечно, понимал, что упрямый полковник не сдастся ни в коем случае, но не терял надежды склонить Флотский экипаж хотя бы к почетной капитуляции и был готов для этого на все уступки, но… — Неужели, вы мне не верите?

— Почему не верю? Верю. — Барон Толль, прищурясь, смотрел куда-то в сторону. — Но сдачи не будет. Ни при каких условиях.

— Вы надеетесь на подход сторонников? Его тоже не будет.

— Ну и что? Будем драться без помощников, одни.

— Неужели вам так дорог светлейший? Я же отлично помню, — тут Александр вынужденно покривил душой: помнил, естественно, не он, а близнец, в его же голову чужую память «вбили» в прошлом году вместе с другими необходимыми и не очень данными из истории, культуры и общественной жизни «потусторонней России» в горном Центре, — вашу эпиграмму в его честь, после которой у вас были серьезные неприятности.

Федор Георгиевич впервые за весь разговор взглянул прямо в глаза своему визави.

— При чем здесь «рыжий»? — спросил он, брезгливо скривившись. — Я исполняю требование присяги: защищаю жизнь и честь помазанника Божия. Причем не важно от кого: от инсургентов, от британцев, от марсиан, от черта лысого, в конце концов! А вместе с тем и свою честь. Если при этом за моим плечом оказался кто-то посторонний…

— Но ведь и я защищаю императора! Защищаю его, пребывающего в немощи, от стервятника, подминающего Россию под себя!

— Беспредметный разговор, сударь. — Барон заложил руки за спину, словно ставя точку в разговоре. — Я вообще-то шел сюда, чтобы просто взглянуть на вас. Будучи наслышан, не имел чести быть с вами знакомым лично. Теперь вот довелось. Я рад этому, Александр Павлович…

— И я тоже, — помедлив, ответил Бежецкий. — Мне хотелось бы, несмотря ни на что, пожать вам руку. Согласны?..

— Охотно. — Федор Георгиевич протянул свою руку и ответил на рукопожатие Александра. Ладонь у него была твердой, сухой и теплой — ладонь хорошего человека…