Паганино Дориа решил не зимовать на Хиосе. Дождавшись своих галер, он отплыл домой еще до конца месяца. Однако по пути ему пришлось искать укрытие от непогоды, и случилось так, что генуэзцы пристали к берегу всего в какой-то паре миль от стоянки венецианского флота. Пока они ждали попутного ветра, Джованни, племянник Паганино, отправился на легкой триреме на разведку – по-видимому, из чистого любопытства. Вернувшись, он доложил дяде, что враг не выставляет стражу и его без труда можно захватить врасплох. Паганино не колебался. 4 ноября он направил галеры к Портолонго и воспользовался беспечностью противника: почти все венецианцы отдыхали на берегу, а те, кто оставался на кораблях, не смогли оказать серьезного сопротивления. «Все было так, как если бы с одной стороны сражались вооруженные мужчины, а с другой – беззащитные женщины», – сетует Лоренцо. Венецианский флот насчитывал 56 судов, в том числе 33 галеры. Захвачены были все до единой. Большинству моряков удалось бежать в Модон, но некоторых взяли в плен. Около 450 человек погибли – судя по всему, были хладнокровно убиты вражескими бойцами.

Пизани был в числе бежавших. Вина за случившееся лежала не только на нем: он поставил одного из своих капитанов, Николо Кверини, охранять вход в гавань на двадцати галерах, но Кверини пренебрег своим долгом (или, как утверждают некоторые, совершил предательство). Но, так или иначе, для венецианцев это стало настоящей катастрофой – куда более серьезной, чем на Босфоре, и даже, возможно, самой ужасной за всю историю республики. По возвращении в Венецию и Пизани, и Кверини предстали перед судом, были признаны виновными, приговорены к большим штрафам и смещены с прежних должностей; но если Кверини отстранили от командования лишь на шесть лет, то несчастному Пизани больше не суждено было вести за собой войска ни на суше, ни на море.

Как писал Петрарка архидиакону Генуи, смерть была благосклонна к Андреа Дандоло: «Она уберегла его от зрелища жестоких страданий, обрушившихся на его страну, и от еще более жестоких писем, которые я бы наверняка ему написал». Дож и впрямь умер за два месяца до поражения в Портолонго, 7 сентября 1354 г., и был погребен в роскошном готическом саркофаге в баптистерии Сан-Марко. Он стал последним венецианским правителем, похороненным в соборе[170]. Его смерть в возрасте сорока семи лет стала двойной трагедией: для Европы, которая потеряла одного из самых выдающихся ученых-гуманистов XIV в., и для Венеции, в которой на смену Дандоло пришел старик, всего за год своего правления опозоривший звание дожа и закончивший жизнь на эшафоте.

Марино Фальеро был представителем одной из старейших благородных семей Венеции (которая уже подарила республике двух дожей) и в свои семьдесят шесть еще вел активную общественную жизнь в качестве посла Венеции при папском дворе в Авиньоне. До тех пор пока не прибыли посланники с известием о его избрании, этот пост наверняка оставался в глазах окружающих вершиной достойной жизни, посвященной служению республике. Еще в 1312 г. Марино упоминается в хрониках как один из выборщиков дожа Соранцо, а между 1315 и 1327 гг. – еще несколько раз, как член Совета десяти, принимавший участие в травле (а возможно, и в последующем устранении) Баджамонте Тьеполо. В свое время Марино довелось и командовать флотом на Черном море, и заседать в качестве мудреца-savio в нескольких специальных комиссиях, и править в качестве подеста Кьоджей, Падуей и Тревизо, а всего за два года до избрания он выступил от имени республики на суде, когда венгры в очередной раз обратились к императору Карлу IV с притязаниями на Далмацию. За его усердные труды Карл посвятил Марино в рыцари и даровал ему владение Валь-Марено у подножия Альп. На протяжении всей своей карьеры Марино Фальеро был известен как человек обидчивый и вспыльчивый: так, в 1339 г., состоя в должности подеста Тревизо, он прилюдно дал пощечину местному епископу, опоздавшему на шествие. Как показали последующие события, с годами его нрав не смягчился.

Хронисты смакуют дурные предзнаменования, сопровождавшие его въезд в Венецию. Говорят, что город окутался плотным туманом, чего еще никогда не случалось в первую неделю октября, – таким густым, что барка «Бучинторо», на которой новый дож плыл из Кьоджи на последнем этапе своего путешествия, не смог подойти к Моло. Фальеро и его свите пришлось пересесть на piatte – небольшие плоскодонки, которые были в ходу до изобретения гондолы. Но даже так они пропустили причал у Понте-делла-Палья, на котором ожидала официальная делегация, и высадились в конце концов на Пьяццетте, из-за чего дожу по дороге к дворцу пришлось пройти между двух колонн – по тому самому месту, где традиционно казнили преступников.

Не прошло и месяца со дня его вступления в должность и подписания promissione (клятвы дожа, в которую снова добавилось еще несколько серьезных ограничений), как тени, омрачившие начало его правления, стали гуще: до Венеции дошли вести о гибели флота у берегов Пелопоннеса. Но даже такая катастрофа, как при Портолонго, не могла отвратить венецианцев от пышных церковных праздников. В начале 1355 г., в последнюю неделю перед Великим постом, они отмечали Жирный четверг (джоведи грассо). По обычаю, вокруг Пьяццы и Пьяццетты гоняли свиней – в память о ежегодной дани, которая двумя столетиями ранее была наложена на германского патриарха Аквилеи[171]. Уже в те времена Венеция славилась акробатическими представлениями, наподобие так называемых «подвигов Геркулеса» (Forze di Ercole), когда несколько человек взбирались друг другу на плечи, образуя живую пирамиду, или «побега турка» (Volo del Turco), когда трюкач съезжал по туго натянутому канату с верхушки колокольни на Пьяццетту.

После народных гуляний дож устроил традиционный пир во дворце. Именно тут, по свидетельствам всех хронистов, и начались неприятности. Бывший в числе гостей молодой человек (которого молва без всяких на то причин позже отождествила с будущим дожем Микеле Стено), спьяну принялся оказывать нежелательные знаки внимания одной из дам, состоявших в свите догарессы. Фальеро велел вывести его вон, но прежде, чем покинуть дворец, этот бедокур умудрился проникнуть в зал Большого совета и оставить на дожеском троне оскорбительную надпись:

Marin Falier de la bella mujer

Lu la mantien e altri la galde.

У Марино Фальеро – жена-красавица: он содержит ее, а другие тешатся[172].

Нетрудно представить, как отреагировал дож на такое оскорбление; но еще больше он разъярился, когда Совет сорока отказался вынести суровый приговор по этому делу. Приняв во внимание возраст юноши и добрый нрав, о котором свидетельствовали многие знакомые,