Ты сразу можешь подметить открыто, виртуозно и откровенно экономический характер этой метафоры: сравнение человеческого существа с заводом, отдача которого не вызывает удовлетворения. Вначале от него не требуется производить на гора, это подростковая и временная фаза, предваряющая будущее; но затем завод должен регулярно увеличивать объем своего производства, так как завод, чьи годовые показатели не отличаются от показателей предыдущего года, есть завод убыточный, бесперспективный. Примени теперь это понятие остановки в развитии, читай фатального экономического спада, в занимающей нас области, и ты обнаружишь, не без удивления, откуда Фрейд, сын торговца шерстью, черпал свои идеи. Идеально подкрепившие в начале XX века коммерческий и промышленный подъем в западных державах, которые с благодарностью усвоили их (Германия и Америка быстрее и активнее, нежели более отсталые, ибо менее развитые, латинские страны), и сгодившиеся также для Италии 60-х. С той только разницей, что нам, итальянцам, отсталым как экономически, так и идеологически, дабы противостоять «чуду», разорвавшемуся подобно бомбе, нужно было еще переплюнуть всю эту доктрину. Отсюда и гротескный перебор профессора Семерари, у которого, как и у Фрейда, нет времени облизывать детали с уже несовременной куртуазностью какого-нибудь подданного Франсуа-Жозефа, который никуда не спешил и разъезжал на фиакре.

В прессе распространяется новая лексика: со странными созвучиями, достаточно определенная, чтобы сойти за научную, достаточно путанная, чтобы быть понятной широкой публике. В первую очередь «гомосексуалист», это варварское слою, образованное от греческого префикса и латинского корня, которое заменяет вышедшее из употребления и слишком литературное «извращенец» и сразу начинает пользоваться бешеной популярностью. «Скептофил», чересчур специальное, явно не приживается; закрепляются, впрочем, другие термины, которыми привносят в мой акт гражданского состояния стилистические поправки. Моя потребность в провокациях — «параноидальная»; мой выбор дорогой машины — «вселяющий уверенность»; мои черные очки на носу — «эксгибиционистские»; мои исследования диалекта — это «копролалия»; моя любовь к маме — «фиксация»; мое неприятие женщин — «фобия»; привязанность к собаке — «эффект замещения»; моя сексуальность — «регрессия»; мой уровень развития — «анальный»; мой интерес к молодым людям «нарциссизм»; мое влечение к окраинам — «заторможенность». Я надеваю джинсы? «Агрессивность». Хожу в кроссовках? «Фетишизм». Играю в футбол? «Гиперстения». Кушаю овощи на пару? «Самоистязание». Все перечисленные мною выше нарушения экономического закона вернулись мне в виде научной гарантии этой лексики, которая до конца моей жизни оградила меня, как заразного больного, медицинским контролем.

Средства массовой информации приказывают: «Производи!» — и я упрямо ухожу в бесплодный целибат. Они добавляют: «Трать!» — и мой образ жизни, ночной и скрытный, обусловливает меня на любовь эфемерную, непродолжительную и нерасточительную. Они предписывают: «Путешествуй!» — и я ограничиваюсь пешими прогулками по берегу Тибра, в крайнем случае транжирю свои авторские в Африке. Чистый убыток для гостиничного дела, везде зажимаю, куда ни сунься. Я ущемляю интересы страны. Я торможу ее невиданную экспансию. Случай, не требующий доказательств, обжалованию не подлежит. Находка для психологов, идеальный образец. Незрелость! Инфантилизм! Перверсия! Социально опасный тип! Вывод очевиден: меня назначают врагом общества. Впереди слежка и травля, остается только ждать, когда мне споют отходную.

Я подъезжал на маленькой скорости к Порта Пинчана, не понимая, ехать ли мне на виа Венето и искать подарок для мамы, у которой через несколько дней был день рождения, или остановиться и пойти погулять по аллеям Вилла Боргезе, как вдруг непредвиденное событие решило все за меня. Какой-то парень, одной рукой надвигая на глаза кепку, а другой прижимая к груди куртку, со всех ног выскочил из-за угла рядом с баром «Гэрри». Заметив меня, он направился прямиком к моей машине.

— Быстрей, Пьер Паоло. Помоги мне. Эти сучьи легавые засекли меня.

Я определенно был с ним не знаком. В любом случае, мы были из разных компаний. За ту долю секунды, что я соображал, открывать ли ему дверь, лицо его не внушило мне никакой симпатии. Он прикрыл кепкой свои испуганные глаза под кепкой, едва я попытался их разглядеть, его руки дрожали, сжимая под курткой какой-то предмет, и, если честно, я бы предпочел, чтобы этот парень, который так фамильярно обратился ко мне за помощью, выказал в своих жестах и мимике явно большую смелость. Кроме того, мне никогда не нравились прилизанные усики, ни остренькие носы, которые, такое впечатление, все время хотят что-то выведать. С него градом катился пот, и он, не переставая, жалобно скулил.

— Быстрей, Пьер Паоло, быстрей…

За ним подбежал другой парнишка, еще моложе его, совсем пацан, с всклокоченными волосами и круглыми от ужаса глазами. Но насколько первый не внушил мне никакого доверия, настолько второй мне сразу же понравился. Каждая ужимка на его лице излучала естественную веселость, затмевающую всякий страх, как будто его забавляло все что бы ни случилось. Он сложил ладони, перекрестился, призвал в свидетели небо, протянул свои ручонки и снова принялся креститься, и все с такими уморительными гримасами, с таким скоморошьим смаком, что я расхохотался. Я открыл дверцу и хотел было откинуть сиденье, но этот маленький плут оказался еще проворнее. Он нырнул, словно акробат, через спинку и свернулся калачиком на заднем сиденье.

Другой бухнулся рядом со мной, даже не сказав мне спасибо.

— Налево, быстро, через Муро Торто.

Он снял кепку и вытер рукавом потный лоб. Я никак не мог преодолеть свою неприязнь, которую к тому же усугубляли некоторые детали: его длинные волосы, например, которые, будучи заокеанской модой, тогда еще были в новинку и абсолютно не укладывались в образ парня из боргатов; или его руки, чьи белые пальцы и ухоженные ногти никогда не копались на городской свалке в куче старых шмоток.

Убедившись, что за нами нет хвоста, он расстегнул куртку, положил на колени сумочку, из слишком блестящей кожи, чтобы быть крокодиловой, и принялся вытряхивать ее содержимое.

— Тебя как зовут? — спросил я несмотря на внутреннее предубеждение. Какое-то понятие о чести заставляло меня держаться по-дружески. Никто не скажет, что П.П.П., затюканный газетами, криво посмотрел на вора. Найдя прибежище в моем авто, незнакомец выказал мне доверие — скорее лестное, нежели неожиданное для писателя, прославившегося больше своими амбициями, нежели тиражами.

— Пеппино, — буркнул он, лихорадочно шаря обеими руками по сумке.

— А твоего приятеля?

Мальчик уже спал: реакция на испуг, наверно. От страха он в полудреме по-прежнему сжимал брови. Его голова, откинувшись на спинку, болталась на поворотах. Совсем еще салага. Его пухлые губы еще хранили на себе некий слепок детства.

Вместо того, чтобы мне ответить, Пеппино выпрямил зеркальце заднего вида, которое я развернул, чтобы рассмотреть своего пассажира.