Корабль Генриха вошел в гавань — над высокими фальшбортами поблескивали золотые паруса. Мы все рты поразевали. Отряд матросов и лодочников занялся швартовкой. Но вот на палубе появился сам король.

Я смотрел на него во все глаза — третий раз в жизни. Прежде мне довелось видеть его дважды — когда он ехал в Тауэр и когда возвращался с французской войны.

«Как он изменился», — невольно мелькнула у меня мысль.

Появившийся на палубе человек, важный и величественный, вовсе не походил на того юного победителя, который красовался в седле перед народом семью годами раньше. В отличие от простых смертных он выглядел крайне невозмутимым — застывшим, словно изваянная из камня статуя.

«Но ему ведь уже под тридцать, — сказал я себе. — И уже больше десятка лет он правит королевством. Время меняет людей…»

Генрих спустился вниз и широким решительным шагом сошел по сходням на причал. Сердце сжалось от зависти при виде его наряда — великолепной дорогой одежды, пошитой из золотой парчи, бархата и атласа. Король излучал здоровье и казался красивым на редкость. Я испытал благоговейный трепет, как в те моменты, когда созерцал человеческое совершенство… совершенство, которое должно волей-неволей разрушиться. Он поднял руки, и все мгновенно затихли. Обратившись к нам, Генрих поведал о предстоящей встрече монархов. Тогда впервые я услышал, как он говорит. Особое величие негромкому голосу короля придавал бархатный тембр, и в то же время его слова разносились очень далеко. «Какой потрясающий человек», — подумалось мне.

Потом на палубе появилась Екатерина. На ней было множество драгоценностей, они горели и переливались под солнцем, и из-за сверкания и блеска я не смог различить лицо королевы. Она подняла руку, жестом приветствуя собравшихся на берегу. Затем отвернулась и, медленно спустившись по сходням, присоединилась к мужу.

Королева оказалась приземистой и старой, и по толпе прокатился сдавленный вздох разочарования. Все ожидали увидеть прекрасную молодую особу, такую, как Мария, родная сестра Генриха, а вместо этого увидели… некое подобие испанского военного галеона. Из-за стоящих колом парчовых юбок и странного, похожего на сундук головного убора (модного в Испании лет тридцать тому назад, во времена молодости Екатерины) невольно напрашивалось сравнение с тяжеловесным военным судном, да и двигалась она с такой же настороженной медлительностью и неповоротливостью. Казалось, что порыв лихого ветра вздует ее юбки, как паруса, и унесет за собой их обладательницу.

Встав рядом с супругом, королева не повернулась к нему, не удостоила его даже приветливым взглядом. Зато величественно подняла руку (рассчитывая, видимо, что в ответ народ разразится восторженными криками) и обратила свое лицо к солнцу.

Это было ошибкой. Ее немолодое лицо, которое отнюдь не красил уродливый головной убор, осветили яркие лучи. Зрители точно онемели. Все подумали лишь о том, какая же королева старая. (Позже до нас дошли слухи и о неодобрительном высказывании Франциска: «Король Англии молод и красив, но его супруга стара и безобразна», которое Генрих так и не простил «дорогому царственному собрату».) Но мы-то вполне разделяли изумление Франциска, поскольку всех нас поразила столь вопиющая разница. С одной стороны — красивый, сильный, пышущей здоровьем Генрих, а с другой — пожилая дама, вызывающая лишь раздражение и тревогу.

Мы с Екатериной прогулялись по улицам, милостиво принимая радостные приветствия подданных. Наше шествие началось в ранних сумерках, когда дневной свет еще позволял различить в толпе отдельные лица, а закончилось уже при зажженных факелах. Удалившись на отдых в городской дом, принадлежавший богатому торговцу шерстью и предоставленный на время в наше пользование, мы начали готовиться ко сну. Но внезапно прибыл Уолси. Я покинул Екатерину (безусловно, ей хотелось остаться в одиночестве, дабы благочестиво помолиться) и сошел вниз поговорить с кардиналом.

Он переоделся в более скромное и свободное облачение — в нем было удобнее двигаться. «В таком наряде он выглядит еще толще», — высокомерно подумал я. В то время я еще оставался стройным и мускулистым и не представлял, как люди могут позволить себе так растолстеть.

Кардинал едва не кипел от возбуждения. Еще бы, два короля собирались вступить на воздвигнутую им сцену, говорить придуманные им речи и подписывать составленные им договоры. И его горячность объяснялась тем, что достигнут первый этап тщательно разработанного сценария.

Странный у меня характер: если кому-то явно хочется произвести на меня впечатление, я намеренно остаюсь равнодушным, а вот если таковое желание завуалировано, зачастую меня самого охватывает волнение.

Вам редко удавалось разглядеть эту разницу, и вы в очередной раз ошиблись, приняв за правду фальшивую сдержанность Анны Болейн. Как же хорошо она постигла вашу истинную натуру и ухитрялась выгодно использовать ее.

Уолси кивнул на раздувшийся от бумаг кожаный мешок.

— Все готово. Учтены все тонкости придворного этикета, вплоть до малейшего движения брови.

— По-моему, я уже выучил их наизусть, — небрежно бросил я, специально делая вид, что меня не интересует набитая бумагами сумка. — Завтра я проедусь до границы Кале, к тому месту, где срыли холм. Моя свита последует за мной. Прибудет Франциск; мы встретимся точно посередине между Гином и Ардром, обнимемся и засвидетельствуем должное по чинам уважение, после чего откроем череду празднеств.

Он явно упал духом.

— О, дорогой кардинал, — утешил я его, — вне всяких сомнений, нас ждут непредвиденные осложнения и задержки. Лишь на бумаге все происходит без сучка без задоринки. В общем, я всецело рассчитываю на вас.

Когда же нарушилось это равновесие и он начал вести себя иначе? Когда перестал нуждаться в моем одобрении, прекратил добиваться моего расположения и резко изменился по отношению ко мне?

— Мы выступим завтра на рассвете. К сожалению, наше общество собралось не полностью, — признал я. — Половина придворных не соизволили покинуть Англию.

— Они до мозга костей пропитаны недоверием к Франции. — Уолси беспомощно развел руками и укоризненно покачал головой. — Послушать их, так они готовы вскрыть себе вены, если узнают, что в их жилах течет хоть капля французской крови, чтобы навеки избавиться от нее…

— Драматичное заявление, — заметил я.

Неужели он не оценил моих слов?

— Мы с королевой будем готовы к восходу солнца, — уточнил я, вернее, подвел итог нашему совещанию.

Кардинал неохотно удалился. Ему хотелось обсудить что-то еще, это было очевидно. А я не желал говорить с ним. Поэтому ему пришлось уйти. С улицы донесся звук его шагов, он пытался отыскать своего украшенного серебряной упряжью осла. Осел — символ смирения. Это заставило меня усмехнуться.

Однако улыбка растаяла, когда я прошелся по опустевшей гостиной. В угловом камине еще горели язычки пламени. Я сильно устал и мог бы пойти в спальные покои и присоединиться к Екатерине. Но вместо этого остался сидеть в одиночестве перед угасающим огнем. Его отблески населяли комнату зловещими тенями, не слишком приятно было смотреть и на собственную мечущуюся тень. В приступе странного смущения я вдруг позавидовал хозяину дома, торговцу шерстью. Мне представилось, какая у него тут счастливая жизнь: его радуют дела, супруга, семеро детей по лавкам. Ему куда лучше, чем королю с бесполезной женой. Нарастало отчаяние… Но отчего? Что могло повергнуть меня в такое уныние? Нет, хватит расстраиваться, оборвал я себя, покинул гостиную и поднялся по длинной лестнице в приготовленную для меня спальню.