Гюи заметил это, когда она помогала ему одеваться.

– Что это вас так разнесло, жена? – спросил он с подозрением. – Вы больны, а?

Она покачала головой, боясь разрыдаться и тем вызвать его гнев. Гюи затянул пояс и сказал догадливо:

– Что, опять ревели?

И когда она кивнула, спросил:

– На этот раз из-за чего? Обидел я вас?

Петронилла довольно долго молчала и вдруг, подняв глаза, проговорила:

– Муж, вы меня совсем не любите.

Гюи искренне удивился. Так удивился, что на кровать обратно шлепнулся и рот разинул, будто деревенщина на ярмарке.

Полюбопытствовал:

– А почему я должен вас любить?

– Но ведь я выдана за вас замуж…

Петронилла залилась багровой краской и замолчала. Гюи глядел на нее исподлобья. Под его взглядом она краснела все больше и больше.

– А если я… – прошептала Петронилла. – Если я вам… ребенка… то…

Гюи честно ответил:

– Скажите спасибо, жена, что я вас не придушил без лишних затей. Ваши братья – клятвопреступники. А Рожьер де Коминж убил моего дядю…

Петронилла присела на кровать рядом с мужем. Сложила руки на коленках, повертела пальчиками. Робко ткнулась лицом мужу в плечо. Не отодвинулся.

– Если вы меня ненавидите, – сказала Петронилла, – тогда почему же… ночью…

– Отец велел, – ответил Гюи просто.

* * *

Нынешняя зима была для Симона долгой и одинокой. И не упомнит, когда столько печали наваливалось на него разом.

Сперва отправил в Бигорру младшего сына: пусть наберет, сколько сможет, подкрепления у драчливых гасконских баронов. Не все же они на стороне еретиков драчливость свою тешат?

Вскоре после того уехала в Иль-де-Франс дама Алиса.

Кажется, впервые в жизни так между ними вышло, что не Симон ради похода оставляет Алису, а наоборот – она бросает супруга в одиночестве и отбывает в путь.

Алиса хотела просить для Симона помощи у короля Франции Филиппа-Августа. Настало время, сюзерен, выполнять обещание. Настало время.

Алиса де Монморанси была в кровном родстве с королем и потому полагала скоро склонить его к согласию.

Все так; да только непривычно это – чтобы Симон оставался, а Алиса уезжала…

Вместе с графиней уехал на север и епископ Фалькон.

И нависла над Нарбоннским замком мокрая, скучная южная зима. Сочилась влагой, томила бездействием и вовсе не спешила заканчиваться.

А дама Тулуза тоже затаилась за своими валами и палисадами. До самой почти весны не тревожила Нарбоннский замок вылазками, не щипала и не покусывала старого льва за желтые бока. Зимовала.

Симон подолгу просиживал у могилы брата – молился, грезил. Время будто застыло, перестав двигаться от истока к завершению.

Когда настал, наконец, Великий пост, Симон начал истово поститься и выстаивал мессу иные дни по два раза. Он почти ни с кем не разговаривал. Он тосковал по брату. Ему не хватало Алисы. Ему не хватало Фалькона.

* * *

В Тарбе Гюи пробыл полтора месяца. За такой срок заручился поддержкой четырех баронов и с их помощью увеличил отряд на пятьдесят человек. Но это было и все.

Дважды они с Петрониллой выезжали на охоту и один раз из этих двух едва не сломали себе шею на горных кручах.

На прощание Гюи поцеловал жену ласковее, чем предполагал. А та обвила его шею тонкими белыми руками. У локтей уже проступили веснушки, предвестники нескорой весны.

– Прощайте, муж, – сказала она. – Я так хотела бы родить вам ребенка.

Гюи усмехнулся. Эту песенку она напевала ему в оба уха вот уже полтора месяца.

– Я был бы вам очень признателен.

Петронилла отстранилась, подергала мужа за рукав.

– Смотрите же.

– Куда?

Гюи повернулся кругом. Петронилла засмеялась.

– На меня смотрите. Видите?

Ничего особенного в своей жене Гюи не приметил. Петронилла никогда не была хороша собой. В последнее время у нее немного расплылись носик и губки. Гюи относил это на счет ее плаксивости и непреходящей простуды.

– Что, не видите? – настойчиво повторила она. – Не видите, как я подурнела?

– Вижу, – проворчал Гюи. – Я думал, вас обидит, если я скажу.

– Я понесла от вас, – сказала Петронилла, торжествуя.

– Вы уверены?

Она кивнула.

Захохотав, Гюи подхватил ее на руки. Потом и сам будет себе дивиться – что за радость иметь дитя от нелюбимой женщины? Но, видать, такими уж вырастил их Симон: детей, наследников, в этой семье почитали за великое счастье.

Петронилла взвизгнула, когда Гюи ловко ущипнул ее за бок, как делал прежде с кухонными девками, и поставил на ноги.

– Вы мне такая милее, – сказал он. – Пусть подурнели, зато – мать моего сына.

– Или дочери, – добавила Петронилла. Она была счастлива.

– Пусть дочери, – согласился ее муж. – Я много раз видал, как это случается с другими. Помню и то, как у моей матери родился последний сын. Уже здесь, в Лангедоке…

– Как его назвали?

– Симон. Как отца.

Петронилла задумалась.

– Ваша мать – она, наверное, любит вашего отца?

Как легко сходило с ее губ это куртуазное слово – «любовь». И как трудно укладывалось оно в голове ее мужа.

– Не знаю, – сказал, наконец, Гюи. – У нас не говорят «любовь». У нас говорят «верность».

Сколько же холода в этих франках…

– Я люблю вас, муж, – сказала Петронилла де Коминж.

Гюи погладил графиню по волосам, как маленькую.

– А я не знаю, моя госпожа, люблю ли я кого-нибудь.

– Но ведь у вас же есть… другие женщины…

– С тех пор, как вы моя жена, – нет.

Петронилла спросила с горечью:

– Что, тоже отец велел?

– Нет, епископ Фалькон, – простодушно брякнул Гюи.

* * *

Сен-Сернен, 250 год

Ближе к началу времен жили на этой земле люди иного языка, о которых не помнят нынешние, ибо те не были их предками. Но уже и тогда стоял прекрасный город Тулуза, родным любовь, а пришлецам – пустое вожделение…

Одни уже веровали тогда в Господа нашего Иисуса Христа и в честь Него выстроили маленький храм за тулузскими стенами. Другие же пребывали во тьме и, досадуя, то и дело воздвигались войной на познавших свет.

Первым епископом Тулузским был некий Сатурнин, римлянин рода хорошего и состояния немалого. Был он ростом высок, лицом красив, на язык остер, на руку скор, сердцем же мягок, как теплый воск, только об этом не многие догадывались.