– Терпеливая. Надо бы ей удачи пожелать, – решил Тимофей, надевая чужую пилотку. – Остался у нас там бошевский шпик и еще чего-нибудь?

Спирт пить не стали, поскольку появились обитатели дома, вынесли вино и что-то овощное, фаршированное, но жутко вкусное. Перешли в соседний двор, здесь прямо на улицу столы выволокли. Белградцы наперебой спрашивали, когда бошей окончательно выбьют из Белграда, правда ли, что по Дунаю корабли Черноморского флота идут, и всякое прочее. Бой продолжался не так уж далеко: у Дуная и на подступах к мостам, но считалось, что город почти освобожден, о чем и кричалось белградцами многоголосое «Живео!». Прошли по улице партизаны, тоже кричали и смеялись.

Окончательно стемнело. Рядом встали наши минометчики, но огонь не вели, ждали подвоза боеприпасов. Продолжали изредка падать немецкие снаряды среди кварталов – фрицы гадили как могли, но руки у них были коротковаты.

Легкое опьянение от единственного стакана вина прошло, ночная зябкость бодрила. Машина вот-вот должна вернуться, надо бы делом заняться.

– Пойду рацию заберу, – сказал Тимофей. – Вы ее в углу спрятали?

– Из-под тазом. Давай я схожу, – привстал Сречко, болтавший с какими-то знакомыми знакомых – довольно симпатичными дивчинами.

– Не, я заодно и шинель прихвачу, а то этак и замерзнуть недолго.

«Голубятня», понятно, стояла на месте. Рядом отдыхали 120-миллиметровые «самовары», минометчики жгли костер, смеялись с местными жителями. Тимофей зашел в сарай, посветил фонариком, извлек из-под худых тазов многострадальную рацию, поднял и принялся отряхивать сомнительную шинель. Оборвал окончательно нашивки, а то точно не так поймут.

В сарай сунулся минометчик – подозрительный, лопоухий, пилотка поперек головы.

– Эй, а ты что тут шныряешь? Фонариком кому сигналишь?

Тимофей хмыкнул:

– Тебе и сигналю. Не видишь, вещички собираю.

– Да уж вижу. А ты вообще кто таков? Опа, и рация-то фрицевская?

Тут взгляд бойца упал на валяющиеся в тазу трехцветные нашивки. Уши минометчика от хищного прозрения аж зашевелились, прям хорек долгоухий.

– Ребя, я власовца поймал! Гад, ты с кого пилотку снял?! Ах ты сука… – Минометчик схватился за оружие.

– Постой, я с контрразве…

Все вышло так внезапно и глупо, что среагировать сержант Лавренко успел только частично. Удар приклада пришелся не в челюсть, а в подставленное предплечье. Треснуло. Тимофей не сразу понял, что это кости, потом взвыл…

Минометчик замахивался снова – широко, смачно. Тимофей ударил его в голень, как учили, заставил пошатнуться.

– Ты… б… баран!

Автомат вскидывать одной рукой было трудно, но он взведенный. Очередь пропорола крышу так верно послужившей «голубятни».

– Убью, гад! Работает СМЕРШ!

Каждое движение отдавало такой болью в перебитой руке, что в глазах темнело. Тимофей на ощупь дал еще очередь – повыше, чтоб никого не задеть. От отдачи вовсе поплохело…

В себя пришел, стоя на коленях. Автомат-то где? Рядом Сречко и Сергеев били минометчика – били ногами и всерьез. Орал встревоженный двор.

– Хорош, убьете дурака! – промычал Тимофей.

Появился старшина из конвойных, дал очередь вверх.

– Стоять! Работает СМЕРШ!

Этот подавляющий, парализующий крик, которому учили на мимолетных курсах, неизбежно срабатывал. Дурдом во дворе утихомирился…

Потом к сломанной руке приматывали шину-дощечку. Тимофей хотел сказать, как ее лучше уложить, но малейшее касание отдавало такой болью, что кроме мата и рычания ничего и не вымолвишь. Вроде Сречко в машину подсаживал, но это помнилось мутно и слабо…

15 октября 1944 года 36-я танковая Нижнеднепровская бригада прорвала оборону немцев, прошла центром города и закрепилась на берегу Дуная. Танкисты сдерживали контратаки немцев трое суток. 13-я Новобугская бригада и югославские бойцы прорывались к железнодорожной станции и мосту через Саву. Силами 38-го гвардейского танкового полка был взят Главный вокзал.

Жестокие бои за предмостные укрепления на Саве продолжались четыре дня. Немцы упорно дрались за высотное здание «Албания», гостиницу «Москва», крепость Калемегдан. Эту цитадель над Дунаем на рассвете 20 октября атаковали наши танки и партизаны 1-й Пролетарской дивизии НОАЮ.

Поздним вечером 20 октября 1944 года Белград был окончательно освобожден.

Во всех этих нелегких, но славных событиях сержант Лавренко участия не принимал: в госпитале был Тимофей.

13. Октябрь – ноябрь. Тылы

Жизнь ранбольного не то чтобы веселая, зато чистая и размеренная. Многим кажется скучной, но товарищу Лавренко так не показалось. Сначала было больно, и процедуры шли мучительные, потом конечность под гипсом вознамерилась зверски чесаться, но Тимофей отвлекался иными делами, поскольку был ходячий и, в сущности, легкораненый, а так далеко не всем везет.

– Заживет, как на щенке-кобельке, – предсказала остроносая военврач, начальник отделения. – Гуляй в палату, мальчоночка. Повезло, раскололись кости как по заказу: аккуратнее не бывает.

В палате было нудновато. Засунули почему-то в почти отдельную, трехместную: сосед, тоже сержант, но авиационный, спал как сурок круглые сутки, еще одна койка стояла пустая.

Для начала Тимофей тщательно ознакомился с ситуацией на фронтах, делами тыла и текущим международным положением – о взятии Белграда ничего не писали, поскольку газеты имелись лишь недельной давности. Рука ныла тупо и неустанно, но пальцы слушались, если осторожненько лист газетный придержать или еще что-то легко-тренировочное. Видимо, заживет. Ужас, когда думалось, что руку вообще от-чикают, очень даже помнился. Ну, то от шока, последствий контузии и внезапности. Раз миновало, следует оздоравливаться и провести разведку расположения.

Шелехов лежал на первом этаже. К нему не пустили, но Тимофей успокоил горластую нянечку, заверил, что лезть внаглую никуда не собирается, но о состоянии боевого товарища узнать обязан, поскольку то и по-солдатски, и по-божески справедливо. Смирение, вежливость и не особо глубокие, но очевидные медицинские познания няньке понравились, пояснила что и как, велела заходить попозже, дня через два. Из неприятного: пожалела, что такой сопляк – и уже воюет. Тимофей сознавал, что без автомата и формы выглядит младше, но не настолько же?! Ладно, зато глюкозы нянька дала.

Как раз через два дня ранбольного навестили Торчок с Сергеевым. Павло Захарович был мрачен и неразговорчив, сказал лишь, что выбрались и «сдали гадов как положено». Остатки опергруппы завернули к госпиталю проездом, отдали Тимофею форму и телогрейку, что было немаловажно: больничный халат и маячащая по выписке выдача неизбежно жутко застиранной и залатанной формы «пятого срока» ранбольного Лавренко ничуть не радовали. Контрразведчики наказали выздоравливать побыстрее, «отож будут ждать в группу», и укатили.

Там-то жизнь продолжалась, а тут… И писем опять не будет: это пока отправленное Тимофеем уже из госпиталя письмо до Плешки дойдет, да ответ вернется… Писал насчет ранения осторожно, хорошо хоть левую переломило, почерк прежний остался, не так напугает новость. Вообще Стефэ не трусливая и стойкая, но сейчас