В Конвенте он, наряду с Гюаде, был одним из самых непримиримых жирондистов. Именно с ним связан знаменитый эпизод обвинения Робеспьера. (О нем мы упоминали в главе о Робеспьере.)

После 31 мая Луве бежал с другими жирондистами, но мятеж против Парижа не удался. Кольцо вокруг бежавших сжималось. Увидев, что положение безнадежно, Луве решил во что бы то ни стало в последний раз увидеть жену. Прячась в повозках под сеном, он добрался до Парижа, встретился с женой, а потом ушел, чтобы не погубить ее, ушел, как он думал, навсегда.

Но ему повезло на пути в Париж, повезло и на дальнейшем пути на восток. Несколько месяцев он скрывался в горах Юры, близ границы. «Почему же он не ушел за границу?» – спросят читатели. Ответ прозвучит странно для нашего современника, но вполне естественно для француза конца XVIII века: честь дороже жизни.

Так жандарм, охранявший еще одного из жирондистов – Жансонне, – умолял его бежать. Жандарм был обязан ему жизнью: Жансонне спас его во время сентябрьских убийств. Но тот отказался: «Я хочу, чтобы память обо мне осталась безупречной».

Луве жил в нескольких сотнях метров от относительно безопасной Швейцарии, но он не переходил границу: тогда бы он стал эмигрантом, сообщником врагов Франции. Этого он не хотел.

Луве удалось спасти не только честь, но и жизнь. Сначала его не нашли, потом перестали искать, и в итоге он был возвращен в Конвент. После роспуска Конвента он был избран в новое Собрание (в Совет пятисот), но прожил недолго: умер в возрасте 37 лет. Маргерит отравилась от горя, но ее спасли и убедили жить дальше «ради детей».

Удалось спастись и некоторым другим. Полиция все-таки работать не умела, Гюаде поймали только через полгода, еще бы полтора месяца – и он был бы спасен. А вот, например, Инар и Ланжюине сумели успешно прятаться вплоть до термидора и спаслись.

Максимен Инар, пламенный провансалец, родился в 1755 году в Грасе, на юге Франции, на средиземноморском побережье. (Сейчас этот город знают в основном по роману Зюскинда «Парфюмер»). В первые годы революции зарекомендовал себя как пылкий оратор, ярый патриот и атеист, был едва ли не самым ярым врагом монтаньяров в Конвенте. И именно он в мае 1793 года так эффектно бросил свое «проклятье Парижу». Последующая его карьера не делает ему особой чести; он не только слишком увлекался, но и часто менял свою позицию. После 2 июня он не был включен в список подлежащих аресту, но скрылся, избегая ареста, но это ему нельзя поставить в вину. Вряд ли следует очень строго отнестись к тому, что он, в отличие от стойких жирондистов, осенью дважды писал письма с оправданиями, объясняя свое поведение южной горячностью. Но уже не так легко извинить то, что, когда он через год был возвращен в Конвент, то он опять ставил себе в заслугу те слова, от которых отрекался, и яростно преследовал тех монтаньяров, у которых просил прощения в прошлом году.

Позже он еще несколько раз менял взгляды в соответствии с веяниями времени. Была ли это беспринципность? Скорее готовность поддаться (и отдаться) той идее, которая стала на короткое время господствующей. В конце концов он стал настолько рьяным монархистом, что после Реставрации ему было разрешено остаться во Франции (хотя по закону он, как голосовавший в 1793 году за казнь короля, должен был быть изгнан). «Он умер, – говорит о нем историк, – забытый и заброшенный, в 1825 году, не сохранив на старости лет ни одной мысли, ни одного чувства, которые руководили им в период Законодательного собрания».

Ланжюине – один из «революционеров первого призыва»: он редактировал наказы третьего сословия Бретани в 1789 году, был депутатом Генеральных Штатов, но ни там, ни позже не играл особой роли, его нельзя сравнивать по влиянию с Бриссо или Гюаде. Но трижды он все-таки выходил на авансцену французской политики.

Первый раз – в том же 1789 году. Тогда именно он пресек карьеру Мирабо, потребовав, чтобы Национальное собрание декретировало: никто из его членов не может быть министром.

О втором случае – о звездном часе Ланжюине, о его словах «Добейся декрета, который бы объявил меня быком!» говорилось выше. А третий?

Третий случай был через четверть века, в 1815 году – во время «Ста дней». Тогда новый парламент, спешно избранный при Наполеоне взамен бурбоновского, выбирал своего председателя. Конкурировали двое: Люсьен Бонапарт, брат Наполеона, который постоянно фрондировал в годы Империи, но теперь намеревался помочь брату в попытке построить новую, либеральную империю – и Ланжюине. Палата большинством голосов предпочла Ланжюине, тем показав Наполеону: он уже не тот, парламент не будет подчиняться ему так, как это было в предыдущие 14 лет.

После вторичной Реставрации он сохранил положение, стал пэром Франции, но серьезной политической роли уже не играл. Он умер в 1827 году, 74 лет от роду.

День 18 брюмера VIII года (или, считая по нашему календарю, – 9 ноября 1799 года от Р.Х.) принято считать «днем Бонапарта», днем, который привел удачливого генерала к единоличной власти.

Если говорить о том, что вышло из этого переворота, это, несомненно, так. Но перед переворотом, да и в момент его совершения, все было далеко не так ясно. Сам переворот был делом рук двух человек – даже больше Сийеса, чем Бонапарта, – и привел к власти двоих. Кто эти люди?

Эммануэль Сийес (правильнее Сиейес, но у нас принято упрощенное написание) родился ровно за сто лет до революции 1848 года, в мае 1748-го в городе Фрежюс на юге Франции.

Доминирующей его чертой было самолюбие и чрезвычайная уверенность в собственном уме. Он действительно был умным человеком, но, видимо, все-таки не очень умным: по-настоящему умный человек никогда не считает себя умнее всех, а Сийес этим сильно грешил.

Он обладал остроумием, притом довольно тонким, и не злоупотреблял им. Так, однажды в годы Террора на него было совершено покушение. К нему в дом явился какой-то священник, как видно, считавший его одним из главных виновников революции (что отчасти было верно) и выстрелил в него из пистолета, но не попал.

«Если этот господин зайдет еще раз, – сухо сказал Сийес, обращаясь к прислуге, – скажите ему, что меня нет дома».

Учился Сийес у иезуитов, их образование все еще традиционно считалось наилучшим, хотя на самом деле они уже стали отставать от времени. С детства он (как и многие другие будущие революционеры) мечтал о военной карьере, но был слабым и болезненным ребенком и из-за этого решил идти по духовной части, принял сан и в революцию пришел как аббат Сийес.

Вскоре он понял, что сделал неудачный выбор по целому ряду причин, среди которых назовем одну: он был человеком более или менее принципиальным. Это никак не способствовало духовной карьере в те времена, когда хорошим тоном считалось не верить в Бога. Духовные прекрасно делали карьеру, читая проповеди, так сказать, «для галочки», а вечером в салоне рассуждая о том, как глупы эти верующие крестьяне. (Если угодно, тут можно найти некую аналогию с последними десятилетиями советского режима, когда примерно так же в партийных кругах считалось хорошим тоном рассказывать антисоветские анекдоты.)