– Никакого, – шепотом ответил ему прокурор, – но вы знаете, что нам нужно единогласное решение. Гаусвальда нужно арестовать и допросить, а так как аудитор не найдет данных для доказательства соучастия, то его сейчас же выпустят. Зато в качестве арестованного он выходит из состава, и его мнение о невиновности не будет считаться!

– Но с формальной стороны…

– Да ведь приговор кассирован[36] не будет, а это – единственный выход!

– По дискреционному праву председателя, – громко сказал подполковник, – приказываю страже немедленно арестовать рядового Гаусвальда по обвинению его в соучастии!

– Господин подполковник! – вытянулся в струнку перед председателем унтер-офицер корпуса полевых жандармов, несших военно-полицейскую службу. – Осмелюсь почтительнейше заявить, что члены военного суда до окончания заседания пользуются правом полной неприкосновенности!

– По дискреционному праву председателя объявляю рядового Гаусвальда лишенным звания члена временного военного суда, а следовательно, лишенным также и преимуществ, связанных с этим званием. Предлагаю немедленно арестовать рядового Гаусвальда!

Жандармский унтер-офицер крикнул из коридора двоих жандармов, и те отвели Гаусвальда в сторону.

Дальнейший опрос прошел без заминки: участь Гаусвальда слишком напугала всех остальных, чтобы кто-нибудь рискнул вставить слово в защиту обвиняемого. Лахнер «единогласно» был признан виновным…

Вероятно, читателям, которые следят за ходом современных процессов, многое покажется странным и диким в процессе рядового Лахнера. Действительно, не говоря уже о том, что следствие велось заведомо небрежно, что председатель стеснял защиту обвиняемого, что на суде не было выяснено многое, что должно было бы пролить свет на все дело, в процессе были допущены многие нарушения. Так, суд не представил обвиняемому защитника, во время вынесения приговора прокурор не только присутствовал, но даже вмешивался в опрос, спорил с высказывающим свое мнение членом суда, член суда, не согласный с мнением высших властей, был лишен этого звания и арестован дискреционной властью председателя, не имевшего на это никакого права. Да, все это, с современной юридической точки зрения, кажется совершенно непонятным. Но ведь не надо забывать, что это был суд восемнадцатого века.

Когда Лахнера ввели для выслушивания приговора, он сразу понял, как обстоит его дело. Он увидел, что Гаусвальда, заплаканного, взволнованного, держат двое жандармов, что члены суда стараются смотреть куда-то в сторону. И его даже не удивило, когда председатель объявил ему, что он единогласно признан виновным.

Как-то безучастно, бессознательно присматривался и прислушивался Лахнер к дальнейшим формальностям. Вот председатель раскрывает тома военных законов, подыскивает соответствующую статью, которая грозит смертью через повешение. Вот он берет белую палочку, символизирующую невиновность и жизнь подсудимого, и ломает на две части…

Только в мозгу проносится безрадостная мысль: «Кончено! Прощай, жизнь!»

И в безмолвной, горячей мольбе рядовой Лахнер поднимает руки, а его губы шепчут:

– Господи, возьми мою жизнь, но спаси Эмилию, дай ей возможность оправдаться!..

IX. Верные друзья

Вестмайер потерял свою обычную флегматичность. Словно разъяренный зверь, бегал он по гостиной дяди, опрокидывая по пути стулья и сдергивая скатерти со столиков. Молодая домоправительница и племянница придворного садовника, питавшая тайную симпатию к рослому гренадеру, теперь боялась даже заглянуть в ту комнату, где он бесновался: Тибурций немедленно разражался горькими Филиппинами по поводу женщин и опасности связывать свою судьбу с ними.

В дверь постучали, вошел какой-то гренадер.

Тибурций обратился к нему со следующей суровой речью:

– Биндер, чтобы тебя все черти взяли! Твое лицо не предвещает ничего хорошего!

– К сожалению, хорошего и нет ничего, – ответил Биндер, опускаясь в кресло.

– Ты переговорил с баронессой Витхан?

– Нет.

– Почему?

– Потому что она уже в тюрьме.

– Из-за Лахнера?

– Да! Ее обвинили в соучастии. Лахнер хотел сделать ее счастливой и причинил ей только несчастье.

– Значит, она ничем не может помочь ему. Разузнал ты, что с графиней Пигницер?

– Она действительно уехала из Вены.

– Ты узнал куда?

– Говорят, в Баден.

– Нам придется отправиться туда.

– Ну разумеется, – подхватил Вестмайер, – у меня уже имеется план…

– Выкладывай.

– Ты согласен рискнуть кое-чем ради Лахнера?

– Я уже доказал, что не отступлю ни перед каким риском.

– Тогда ты согласишься с моим планом. Я жду только дядю, после чего нам нужно будет сейчас же приняться за сборы.

– А где твой дядя?

– При дворе. Я приставал к нему до тех пор, пока он не обещал мне вымолить прощение Лахнеру.

– Ты надеешься, что ему удастся это?

– Дядя очень добрый человек и сделал много добра людям. При дворе мало таких людей, которые не были бы чем-нибудь обязаны ему. Кроме того, его вообще любят. Ему ни в чем не откажут.

– Положим, если бы это было так, нас не оставили бы гренадерами.

– Против Кауница он бессилен. Постой! Так и есть: дядя идет, я узнаю его походку.

Через несколько секунд в комнату вошел старик, придворный садовник. Его добродушное лицо было теперь красно и рассерженно.

– Послушай дурака – сам дураком станешь! – сердито буркнул он, кидая на стол палку и треуголку. – Чтобы ты больше никогда не смел обращаться ко мне с такими просьбами!

– Значит, вам, дядя, ничего не удалось сделать?

– Удалось! Удалось навлечь на свои седины стыд и насмешки! Колоредо сказал мне: «Дедушка, ковыряй в своему носу, а о чужом насморке не заботься! Если бы ты знал, что натворил Лахнер, так не пискнул бы даже. Это, скажу я тебе, такой мошенник, какого свет, пожалуй, и не видывал. Тебе не пришлось видеть на этих днях князя Кауница? Нет? Жалко, а то ты видел бы, как у него вытянулся нос. А знаешь почему? Потому что этот субъект Лахнер несколько дней водил его за нос». Как настоящий осел, я не удовольствовался этим, а вздумал попытать счастья в другом месте. Отправляюсь к камер-фрейлине графине Гутенберг, которая находится в большой милости у императрицы, и прошу ее замолвить словечко за осужденного. Вот-то она рассердилась! Прочла мне длиннейшую нотацию, пригрозила, что меня могут лишить звания придворного садовника, если я стану утверждать, будто такой негодяй, как Лахнер, невиновен, и поехало…

– И вы, дядя, конечно, сейчас же поджали хвост?