– Какой сегодня день? – спрашиваю я.

– Понедельник.

Я была в заключении неделю. Казалось, прошли годы. Я закрываю глаза, позволяя себе задремать, зная, что я в безопасности. Фиона на моей стороне.

44

Кэйли

Фиона осторожно будит меня.

– Мы приехали. – Она по-доброму улыбается. – Ты здорово вырубилась.

Еще сонная, я выбираюсь из машины. Коттедж радует взгляд на фоне темного неба. Фиона берет сумки из багажника и отпирает заднюю дверь. Я отупленно следую за ней на кухню, не способная удержаться, нуждаясь, чтобы она сказала, что делать дальше. Дом кажется холодным, пустым. Пахнет немного затхло. Фиона включает свет и улыбается мне.

– Я разожгу камин, но думаю, сначала тебе нужно искупаться, верно?

Как сильно от меня воняет? Фиона набирает ванну и я осторожно раздеваюсь. Я задумываюсь, не стоило ли нам поехать в больницу, сломана ли у меня рука, но я не могу устоять перед соблазном горячей ванны и сна в удобной кровати. Фиона зажгла свечи и добавила щедрую порцию какого-то чудесного ароматического масла в воду. Это убежище. Я медленно опускаюсь в воду. Лежу неподвижно, теплая, сладко пахнущая вода мягко омывает мое тело. Я слышу, как Фиона готовит ужин на кухне внизу. От мысли, что я буду чистой и накормленной, я разражаюсь тихими рыданиями.

Фиона стучит в дверь ванной.

– Можно войти?

– Конечно.

Мы жили вместе столько лет, что не раз видели друг друга обнаженными, но сегодня я стесняюсь больше из-за фиолетово-коричневых синяков, цветущих на ребрах, запястьях, груди и спине. Я ожидаю, что она отшатнется или будет шокирована; я благодарна за ее стойкость, когда она просто берет мочалку, макает в воду и начинает осторожно мыть мне спину.

– Хочешь об этом поговорить? – спрашивает он. – То есть, очевидно, только если ты готова.

– Тебе, должно быть, интересно, как я во все это впуталась?

– Ну, да. – Она замолкает, затем тихо добавляет: – О, Кэйли, как ты могла решить, что это нормально?

До прошедшей недели я всегда старалась минимизировать время на раздумья о моей ситуации и никогда он ней не говорила, ни словечка. Однако во время моего заключения воспоминания, мысли, причины моих решений вторглись в мою голову – расставив локти, требуя внимания. Все это время наедине с собой и без каких-либо занятий, было невозможно не чувствовать уколов совести и рассудка. Прямо в сердце. Думаю, я хочу об этом поговорить. Хочу, чтобы Фиона поняла меня, насколько это возможно.

– Ты знаешь, в детстве я жила половину недели с матерью, а половину – с отцом.

– Да.

– Из-за их развода я стала эстафетной палочкой, поспешно передаваемой на пороге, пока не стала достаточно взрослой, чтобы самой ездить на поездах и автобусах. Знаешь, никто меня не спрашивал, нравилось ли мне быть поделенной между ними.

– Что ж, полагаю, тебе повезло, что оба родителя хотели тебя.

– В этом и дело, я не думаю, что они меня хотели, – признаю я. – Каждый просто не хотел отдавать меня другому. Это совсем другое. – Мое детство было сложным. Усеянным болью. Омраченным тревогой за будущее и сожалением за короткое прошлое, которое уже казалось настолько ужасно изломанным, что я сомневалась, смогу ли когда-либо его исправить. Фиона аккуратно макает мочалку и выжимает воду мне на плечи. Ритмичное действие успокаивает.

– Из-за жизни между родителями, даже простая задача добраться в школу становилась сложной. Я часто не могла найти чистую форму, а ведь она показывает, что ребенок является частью своей группы. Часть снаряжения или домашнее задание, которые были мне нужны, неизбежно оказывались в другом доме.

– Это сложно для ребенка. Неловко, – сочувствующе бормочет Фиона.

Это было не просто неловко. Я недостаточно хорошо объясняю. Я продолжаю.

– Ни один из родителей не потрудился следовать какому-либо распорядку или взять ответственность за меня и мои нужды. Если мне удавалось найти еду в холодильнике, я считала это хорошим днем. Я часто ходила голодной. У меня не было своей комнаты в доме отца, я жила в гостевой и мне запрещалось вешать плакаты или каким-либо образом ее обживать. Мне разрешали оставлять там одну сумку своих вещей, но мне приходилось прятать ее под кровать на случай, если комната кому-то понадобится.

– Но у тебя была комната в доме матери, да?

– Нет. Мы делили комнату. В некоторых съемных квартирах мы спали на одной кровати. Она всегда говорила моему отцу, что он не давал ей достаточно денег, чтобы «нормально жить». Хотя она никогда не была настолько голодной, чтобы поискать работу.

– Да уж, твоя мать та еще штучка, – замечает Фиона.

Как и всегда, я ощущаю противоречивый укол совести, словно я предаю мать, позволив кому-либо ее критиковать, пусть даже очень мягко. Несмотря на все, она моя мать. Но я продолжаю, потому что я наконец-то могу кому-то излить душу. Фионе.

– Хуже всего, они вечно расспрашивали меня друг о друге. Мой отец всегда хотел знать, как себя вела мать. Он хотел подловить ее. Найти недостаток. Даже если это меня обижало или вредило мне, его это не волновало, лишь бы он мог сказать: «Ха! Я же говорил, она не подходит на эту роль!» Он выкрикивал это, если я пропускала осмотр у стоматолога или обжигалась, готовя ужин. «Сколько раз на этой неделе твоя мать готовила?» «Когда ты в последний раз ела свежие овощи?» Правда создавала маме проблемы. Я не хотела стучать, что обожглась, когда она была в кровати в своей темной комнате, охваченная депрессией, или что мы ели консервированную морковку и кукурузу.

– Это наверняка было нелегко, – говорит Фиона.

– Вопросы матери смахивали на полицейский допрос. Когда я возвращалась из дома отца, она поджидала меня у двери. Затаив дыхание в нетерпении. Она хотела узнать о каждом мгновении, проведенном там. Кто что кому говорил? Кто во что оделся? Казались ли они счастливыми? Хорошо ли себя вели мои братья? Купили ли отец с Элли что-нибудь новое? Что они ели? Пили? Какую музыку слушали? Иногда она злобно шипела, закатывала глаза и говорила: «Для некоторых это нормально. Стейки из тунца? Они стоят целое состояние». Она заставляла меня описывать или даже рисовать, что носила Элли, а затем маниакально охотилась за похожими нарядами в магазинах. Иногда она молча возвращалась в спальню. Побежденная, отстраненная, расстроенная.

Вода в ванне остывает, я встаю и беру большое полотенце, которое Фиона положила греться на батарею. Я выбираюсь из ванны и заворачиваюсь в него, продолжая говорить:

– Со временем я поняла, что проще говорить им то, что они хотят услышать. Когда мой отец спрашивал о жизни с мамой, я просто говорила: «Это скучно, не хочу об этом говорить». Я говорила это снова и снова, пока он в конце концов не прекратил спрашивать. После этого он вообще практически со мной