он кинулся на того, кто угрожал. То ли он угрожал сам, и жертва его в процессе, так сказать, самозащиты так повернула пистолет… что пуля попала точно вот сюда.

Мариночка остановилась. Второй вариант из описанных мною точно совпадал с тем, что должны были, по ее мнению, подумать все, кто знал историю ее взаимоотношений с Брюхановым. Историю, которую она скрыла от следствия.

— Это они тебе сказали? — спросила она довольно сдавленным, как и положено перепуганному человеку, голосом. Кресло мое дрогнуло, замедлило свой целительный бег, но вскоре снова пошло с привычной скоростью.

— На твоем месте я бы не переживал.

Она нервно хохотнула. Как же ей не опасаться: у всех остальных оснований грохнуть этого поганого гада ничуть не больше, чем у нее, но что делать с ощущением, что двое серых мерзавцев присматриваются именно к ней. Она не знает, почему у нее такое ощущение, но оно есть. Ладно, Равиля он называл Мамаем, но это не так уж страшно, это на шутку даже похоже. Почему же Равиль не уходил в другой ЖЭК? Почему держался за Брюханова? Значит, не очень-то обижался. У нее же совсем другой вариант, у нее такое наверчено… И комнату обещал закрепить, и Владика он знал…

— Ты что, замуж за Владика собралась?

— А почему бы и нет? — с вызовом спросила она.

Владик этот был худым пижонистым мерзавцем из типичной московской семейки с «Аэропорта». Сынок родителей, убежденных, что их московская прописка — это что-то вроде римского гражданства. Роман с Мариночкой для него начинался, как хождение в народ, но потом она его чем-то зацепила. Постель — это абсолютно демократическая территория, даже американский конгресс, думается мне, уступает ей в этом. В постель Марины заносило даже нескольких платоновских приятелей, даже одного известного сочинителя. Марина настолько была поражена его высоким желанием совокупиться с нею, что с гордостью поведала об этом мне. Впрочем, могла бы и промолчать, по изменениям в ее словаре я бы сам сделал соответствующий вывод. Но Владика, я думаю, она взяла не обновленным словарем, а каким-нибудь вывезенным в недрах натуры старинным калязинским приемом.

— Ну, а он женится на тебе?

— Ты хам, Илюша.

— Ты же знаешь, что нет.

— Ну если хочешь знать, то он почти совсем согласился.

— По идее, этот скандал с трупом Брюханова должен добавить тебе привлекательности.

— Как же, — опять нервно хохотнула она.

— Успокойся, Мурка, ты его не убивала.

Муркой ее назвал Платон в период безуспешных попыток соблазнить ее. Он почему-то затеял ухаживание в стиле ретро, изображал сороковые годы и непрерывно напевал ей полублатную песенку «Эх, Мурка, ты мой Муреночек, эх, Мурка, Маруся Климова», чем довел ее до полного к себе отвращения. Но кличка прилипла.

Кресло мое пошло тихо-тихо: Мариночка боялась спугнуть только что услышанную фразу.

— Тебе незачем было его убивать, тебе даже выгодно было, чтобы Брюханов продолжал существовать и приставать к тебе.

Кресло почти остановилось, Мариночка не издавала ни звука.

— Хочешь, я тебе расскажу, как произошло то знаменитое изнасилование? — Молчит моя милая, молчит. — Во-первых, не в его кабинете, как ходят слухи, хотя и в производственном, так сказать, помещении. В бухгалтерии, правильно? Что вы там отмечали?

— Первое мая.

— Правильно. Собрались, конечно, скинулись, кто-то музыку принес, была музыка?

— Не помню. Была.

— Наверняка была. Так вот, он тебя и до этого вечера до некоторой степени отличал. То хлопнет пониже… Щипаться очень любил, тебе потом приходилось выкручиваться, объясняя Владику природу этих синяков. Короче говоря, он к тебе лез.

— Пальцы всегда мокрые, изо рта воняло… Вылупится и улыбается! — Кресло остановилось.

— Поехали, Мурка, поехали.

— Поехали.

— В тот раз все как-то быстро напились, или Брюханов всем старательно подливал. Стали расползаться. Осень, темнело быстро. Тебе было весело…

— Мне было тошно. Не помню почему, но мне было ужасно тошно.

— Потом вдруг оказалось, что вы одни, и он полез…

— Я плохо помню, но сначала, это я запомнила, он — бабах на колени, обхватил меня тут, — она выставила бедро, чтобы я хоть краем глаза мог увидеть, где он ее «обхватил», — я его в лысину толкаю, она же у него скользкая. — Мариночка неожиданно прыснула. — От пота скользкая. Мне противно, а он уперся и бормочет, чего-то бормочет.

— Потом там прямо на столе все и совершилось, ты ему еще ухо расцарапала авторучкой.

— Да, — Мариночка расхохоталась, — кажется, было.

— Но неприятность не в этом, дала так дала, ты в своем праве. Он после этого случая что-то себе вообразил, что у вас будет продолжение романа или что-то в этом роде.

— Да-а, с цветами, идиот, явился, еще противнее, чем пьяный. На работу стало невозможно ходить, дома, как в осаде. Все смеются, советы дают. Девчонки и завидовали, он же некоторых тоже… но никаких цветов.

— То есть он в тебя влюбился.

— Шел бы он подальше со своей любовью!

— Но это на словах…

— Что на словах?

— Ты делала все, чтобы держать его при себе.

— То есть как при себе?!

— Мурка, не надо притворяться, ты сама прекрасно знаешь, как. Было много способов от него отделаться: уволиться, например…

— Ну-у, Илюша, это легко сказать.

— Нет, ну если очень бы хотела… А ты решила: пусть все будет как будет. Ты видела, что этот старый вонючий подлец ошалел от своей, так сказать, любви. Но, понимаешь, он никогда не был дураком, и если бы ты сразу, однозначно дала ему понять, что продолжения не будет, все развивалось бы по-другому.

— Я дала ему понять.

— Ой, Мурка, женщина так может сказать «нет», что и совесть свою оставит чистой, и одновременно назначит место встречи. Он начальник РЭУ, циник, взяточник и пьяная тварь, и если бы он понял, что ловить больше нечего, то за неделю пришел бы в себя. Почему он безумствовал?

— Ну уж это я не знаю.

— Не ври. Появился Владик, тоже, что называется, «залип». И ты решила — вот отличный вариант. Он, как все москвичи, при самой спортивной выправке рохля, маменькин сынок, он тебя устраивал в качестве мужа, и ты стала его подогревать. Ты тоже не Мария Стюарт, но на такие дела коварства хватит у любой женщины. И ты стала Владика подогревать. Ты читала ему письма Матвея, читала?

Это я не мог знать точно, но по ее каменному молчанию и неровному шагу понял, что читала.

— А он, как ты понимаешь, писал не про розочки и птичек, он писал открытым «жэковским» текстом, что ему у тебя нравится и как он хочет с тобой сделать