— Ну ты уж…

— Ему, мужику за пятьдесят, необходимо было успокоить тебя на тот счет, что и в постели у вас все будет хорошо. Это было как раз то, что сильней всего должно было воздействовать на Владика.

Мы как раз огибали угол пруда и попали в полосу активной воздушной деятельности, плащ Мариночки рванулся в одну сторону с моим пледом.

— Честно говоря, меня удивляет, поверь, эта его страсть к переписке. При его характере это очень странно. Н-да. Так вот, а с Владиком ты немного, я думаю, переборщила, он приостановился перед самым входом в загс. И его можно понять. Я бы тоже остановился. — Мариночка хихикнула. Зря, милая, это мы запишем на твой счет. — Опасность, конечно, тоже притягивает. Для того чтобы поддерживать постоянную температуру в очаге, ты постоянно подогревала Матвея, но где-то что-то все же не рассчитала. Ты, может быть, неплохо чувствуешь мужчин, но плохо изучила москвичей, благопристойность стоит у них часто выше самого счастья. А вот Матвея мне даже немного жалко.

— Ну, конечно.

— Правда. Надо же так вляпаться на старости лет. Тут много всяких есть приемов держать его в руках: побольше легкой бессмысленности в разговорах, как бы случайные взгляды, смех, юбка случайно задирается, когда ты садишься в его присутствии. Во время общих пьянок ты позволяла ему устраиваться по соседству и не сразу сбрасывала с колена его липкую ладонь, давала ему секундочку, другую… А потом просила кого-нибудь из мужиков проводить тебя, а он скрипел вам зубами вслед. Он, конечно, гонялся, ревел, доску объявлений однажды сорвал и кулаком пробил дверь в туалете.

— Ну, у тебя, Илюша, и фантазия.

— Это не фантазия, это арифметика. Владику ты, конечно, объяснила и не просто объяснила, а заставила его поверить, что ты ни в чем не виновата, что всему виной твоя привлекательность и, как принято сейчас говорить, сексапильность, которая, если он женится, достанется ему в единоличное пользование навсегда. А с работы ты уйти не можешь, потому что тогда негде будет жить, не переселяться же прямо сейчас к нему, к Владику. Родители с ума сойдут.

— Откуда ты знаешь про письма?

«Медленная реакция, дружок Мариночка, медленная».

— Я же тебе говорю — арифметика. Ты думаешь, что это твоя страшная тайна, но люди, посуди сама, хоть немножечко похожи друг на друга, у всех одна печень, сердце, селезенка, стало быть, и в голове все устроено более-менее одинаково. — Не знаю, убедила ли ее эта базаровская аргументация, я не мог посмотреть ей в лицо, и в этот момент впервые об этом пожалел. В усилии рук, прилагаемых к спинке моего кресла, философический завиток не отразился. — Схема одна, Мурочка, схема одна. Так вот, Владик, как я понимаю-вычисляю для себя, скрипел зубами, даже старался показать, что все это кажется ему забавным, не знаю, какие именно он говорил тебе слова, по то, что старался показать тебе именно это, я уверен. Ты же соглашалась с ним: да, все забавно, но на самом деле хотела ему показать, что старый черт не так безобиден и что он, Владик, поскорей должен принимать какое-нибудь решение. Чувствуя, что дело движется слишком медленно, ты подкрутила еще немного матвеевскую гайку, приняла его приглашение в кафе, вы там выпили, но чуть-чуть, ты намекнула ему на существование Владика, но сказала при этом, что он слишком молод, что он тебя не понимает, что ты его любишь, но он тебя не понимает. Твою томную неординарную душу. Много слезливой бабской дребедени. Тут почти не важно, что говорится, тут важно, как это говорится и, естественно, кому. Никаких обещаний, ничего конкретного, но грязное воображение бушует. И только он поднимает руки, ты его опять по сусалам. И он издает вопль раненого зверя. — Это меня чего-то занесло.

Кресло дернулось, то ли наехав на камешек, то ли выказывая неудовольствие по поводу стилистической красивости.

— Владик же колеблется. Колеблется на самой грани. Родители его, конечно, против, но это уже почти несущественно. Тут нужен был последний удар, я не знаю точно, что ты тут придумала. Можно было, например, соврать, что вас с начальником посылают вместе в командировку, вдвоем в Новосибирск. Хотя какие в этой фирме командировки? И отказаться нельзя. Но, в общем, что-то в этом плане ты придумала. Но сильное средство иногда дает не те результаты. Владик куда-то исчез, повел себя неожиданно. Кстати, кто у него родители?

— Да родители ничего особенного, дед у него академик.

— Ну, так вот я думаю, что он был у дедушки на даче.

— А что он там делал? — каким-то нехорошим тоном спросила Мариночка.

— Откуда я знаю? Чужая душа — потемки.

— А арифметика?

Пока наш разговор развивался почти как обычно, она не раз делилась со мной интимными сюжетами из своей жизни, и я всякий раз охотно раскладывал вместе с нею пасьянс прогноза. Но сейчас принципиально другой была обстановка. Все, что мы сейчас с нею говорили, для нее отражалось еще в одном зеркале, в мутноватом опасном зеркале следствия. Неизвестно же, что я сказал этим двум серым, и неизвестно, что они сказали мне. И спросить об этом напрямую, она уже поняла, — не может. А ирония и игривость, появившиеся в ее речи с вопросом об «арифметике», это просто временное облегчение, она почувствовала, что наконец-то болото двусмысленности кончилось и она добралась до бугорка, о существовании которого я не подозреваю.

— А мне казалось, Илюша, что ты все ведешь к тому, что это Владик его грохнул.

— Не смеши меня, Мурка.

Ее рука на мгновение оказалась у меня на шее, и я почувствовал, что она не только мокрая, но, как это ни забавно, и немного опасная.

— Ты хочешь сказать, Мурка, что этот мозгляк…

— Сам ты мозгляк. Ой, извини, Илюшечка!

— Ладно, ладно. Так ты хочешь сказать, что этот мозгляк открыл в дедовском подвале старинный пистоль, прокрался тайком в нашу квартиру и шарахнул в этого сексуального маньяка?

— Это не я говорю.

— Он на это не способен. Единственное место, где он ведет себя вызывающе смело, — это твоя постель, я охотно верю, что он там гигант и орел. Скорее, наоборот.

— Что наоборот?

— Если бы Владик тебя так преследовал, то Матвей мог бы решиться на мокрое дело. Вот он тебя любил по-настоящему.

— Но ты же его видел, — в голосе у нее появилась поющая интонация, — морда, зубы…

— Что делать, и морда и зубы, да зато ради тебя он был готов на все.

— Я его ненавидела, он был самый