Вот и сейчас, прометавшись всю ночь в жару, он, обласканный, успокоенный ее ласковыми руками, спал, положив голову Алёне на колени, а она, гладя его исхудалое, заострившееся лицо, перебирала в памяти минувший разговор, заронивший в ее мечущейся душе безысходность и гнетущее чувство обреченности.

– Ты что же думаешь, воеводы зазря хлеб царский едят? Видел я, сколь многочисленны их рати, сколь сыт вид их, богаты одежды, грозно оружие. И ты слабыми этими руками решила сокрушить стрелецкие полки, бояр лишить сытости, а воевод городов? – облизывая запекшиеся губы и возбуждаясь все больше и больше, выкрикивал Поляк. – Да знаешь ли ты, кто ведет полки стрелецкие? Нет? А я тебе скажу: их ведут воеводы, в ратном деле сведущие, турок и ляхов бившие, в сечах закаленные! Кого супротив них поставишь? Федьку Сидорова? Зарубина? Гришку Ильина? Игнашку Рогова? Может, сама станешь?

Алёна молчала. Широко открыв глаза, она глядела на Поляка, который, размахивая руками, кричал:

– Был один атаман, который мог супротив бояр и самого царя стать боем и стал он, да сил не хватило, сгубили молодца. О нем, о Степане Разине, говорю я! Одно вам осталось: уходить в леса, прятаться по глухим местам, молить о милости царской, а иначе всех порубят, посекут стрелецкие палаши. Кто же в сече не падет, палачи на дыбе изведут!

Алёна боялась признаться себе в том, что жертвы принесены напрасно, что нет силы, способной изменить жизнь, облегчить страдания народные. Она боялась и не хотела верить, что это так, что Поляк прав, что восстание будет потоплено в крови. И даже если она временами забывалась, играя мягкими локонами спавшего подле нее Поляка, слова, сказанные им в горячке болезни, вновь всплывали в ее мозгу: «… посекут стрелецкие палаши. Кто же в сече не падет, палачи на дыбе изведут».

Тягостный ход ее мыслей был прерван настойчивым стуком в дверь. Алёна, осторожно высвободившись от покоившейся на коленях головы Поляка, вышла из горницы. В сенях ее ждал дед Пантелей. Снизив голос до шепота, он поведал:

– Вернулось посольство от Михаила Харитонова. Мужики хмурые, сердитые, должно, ни с чем приехали от атамана. Иван Зарубин наказал тебя сыскать.

Алёна вернулась в горницу, повязала платок, лежавший до того на лавке, взглянула еще раз на постанывающего во сне Поляка и, тяжело вздохнув, вышла за дверь.

– Атаманы упреждены? – строго спросила Алёна деда Пантелея. Тот закивал головой:

– Давно тебя дожидаются, матушка.

Алёна заспешила к воеводскому терему, где собрались атаманы на совет. Идущие ей навстречу мужики и бабы кланялись поясно, отчего Алёне всегда становилось неловко: чай, не боярыня. Она также кивала им в ответ, одаривала ласковой улыбкой, а иных и добрым словом.

Вот и воеводские хоромы.

Иван Зарубин с нетерпением прохаживался у крыльца, поглядывая в створ ворот. Заметив Алёну, он торопливо направился к ней.

– От ворот поворот получило наше посольство! – воскликнул Иван еще издали, подходя к Алёне. – Загордился Мишка вконец. Норовит все сам.

– Так с чем же вы приехали, что ответил вам атаман на предложение наше о единении сил? – перебив Зарубина, требовательно спросила Алёна.

Иван, приготовившись излить накопившуюся за посольство горечь и обиду, поначалу даже не понял вопроса. И только вникнув в смысл его и переломив себя, уже спокойным голосом ответил:

– Велел атаман Харитонов кланяться всему войску нашему, и атаманам, и тебе. А с поклоном просил передать, что ему-де в наших мужиках надобы нет, у него, чай, своих вдосталь. А боярина Юшку Долгорукого он и сам осилит, без нашей помощи.

– Атаманы знают об этом?

– Поведал, – кивнул головой Зарубин.

– И как же встретили весть мужики? – поинтересовалась Алёна, поднимаясь по ступенькам высокого воеводского крыльца.

– А как? Шумят!

Когда Алёна вошла в горницу, шум стоял невообразимый. Атаманы и есаулы кричали, размахивая руками и чуть не цеплялись друг другу в бороды, доказывая всяк свою правоту. Разобраться в этом хаосе было невозможно.

Увидев Алёну, мужики смолкли и разом повернулись в ее сторону.

– Чего глотки дерете? – сдвинув брови, строго спросила Алёна. – Криком изба не рубится, шумом дело не спорится, а что атаман Харитонов дальше своего носа не видит, так то его горе. Нам и своих забот невпроворот.

– И мы о том же говорим, – обиженно буркнул Емельян Мягков. – Дело мужикам найти надобно, разбегаются.

– Ну, положим, разбегаются они, чай, не из-за безделья, – заметил Федор Сидоров, – а более из-за того, что оторопь мужиков берет, страшатся они гнева боярского. Поди, уже все прослышали про бугры арзамасские.

– Поймать одного-другого да на березу, – стукнул Гришка Ильин кулаком по столу.

– Не дело говоришь, – прервала его Алёна. – Мужики к нам сами пришли, и неволить мы никого не вправе, а вот чтобы делом мужиков озадачить, в этом есть резон…

– Чего говорить понапрасну, Арзамас воевать надобно! – решительно тряхнул головой Иван Зарубин. – Долгорукий со своими полками что кость поперек горла стоит. Осилим боярина – честь и хвала нам, ну, а ежели не судьба – полоскаться нам тогда на осеннем дождичке под перекладиной. – Тишина воцарилась в горнице, задумались атаманы.

– Кто иначе думает? – подала голос Алёна.

Атаманы молчали.

– Ну, ежели в решении своем все едины, то идем на Арзамас. Ноня у нас девятое, через семь дней выступаем! – решительно закончила совет Алёна и, еще раз оглядев атаманов, вышла из горницы.

На крыльце воеводских хором Алёну поджидала Иринка. Привыкнув к тому, что рядом с ней всегда возвышался горой Мотя, Алёна удивилась:

– Одна? Случилось что?

– Да нет, все хорошо! – поспешила успокоить ее Иринка. – Просто Мотька от меня сбежал в Кременки. Ноня поутру оседлали с Алешкой коней и уехали поразвеяться. Засиделся, видишь ли, мой миленок в Темникове. Ветром вольным подышать вздумалось.

– Ну, ты уж не очень-то его у юбки держи, а то усохнет он у тебя от безделья. Мотя – мужик правильный, далече не уйдет. Так что пусть гуляет.

– А я что, держу его? Что хочет, то и делает, – надула губы Иринка.

– Чего ты, Иринушка, – нежно гладя подругу по плечу, вздохнула Алёна. – Не грусти особо, что делать, коли наша доля бабья такая – ждать да провожать. Я вот тоже жду…

– Ну, как он? – встрепенулась Иринка, – услышав в голосе Алёны горечь, и грусть, и затаенную боль.

Алёна пожала плечами.

– То хорош, а то мечется в жару, в беспамятстве.

– Может, его к моему отцу в скит отвезти, – предложила Иринка, – там его старушки травами да кореньями на ноги быстро поставят и от наговора, и от порчи какой попользуют. А?

– Благодарю, подруженька моя славная, за сердце твое горячее, до горя чужого распахнутого, за доброту, за ласку! А травы и коренья я сама знаю и пользую ими Поляка, да токмо не в них дело. Не телесные раны мучат его, а раны душевные не дают духу осилить недуг. Как на Москву съездил, так и мечется, будто одержимый.