— Швед, значит, не прочен. Смекаешь? Боязно стало… Станислава на выручку зовет.

— За всех хватается?

— Ух, гад двухголовый! Одна голова к шведам, вторая на нас озирается — нет ли лазу назад…

Письмо Мазепы перехвачено, доставлено светлейшему. Изменник молит королишку двинуть победоносной рукой, простереть ее над Украиной. Верно, и впрямь надежда на шведов шаткая. Называет Украину наследием польских королей, — иди, мол, забирай свое достояние.

Данилыч прибавил, что царь велел писание изменника обнародовать, — пускай для всех будет явной мерзкая его политика.

— А Карл-то? Его какая вошь кусает? — спросил Борис. — Под пули суется, сказывают.

— Нарочно, — кивнул светлейший. — Глядите, мол, не берет меня пуля. Пора, либер херц мой, пора кончать войну! Нынешний год нас с Карлом рассудит, я чую.

Светлейший милости своей не отнял. В полку бывает часто, порядком в штабе весьма доволен.

Пора, вот как пора на покой кровожадному Марсу! Встречи с неприятелем успешны: урон ему причиняют не токмо наше войско, но и жители, вооруженные чем попало. Немалые потери у Карла и от морозов.

Весной царь уехал на Дон, проведать флот, изготовленный на случай вторжения турок. Вернулся к армии летом. Карл подступил к Полтаве, с ходу не осилил, зарылся для осады. Баталии решающей в приказах, в диспозиции не видно, однако воздух тяжел, яко перед грозой.

— Надо напомнить Питеру о тебе, — сказал Меншиков. — Едем-ка, друг мой, ужинать.

Борис дал себе зарок сидеть в полку тихо, не лезть к высшим, а тут не устоял. Комом в горле тот ужин!

Царь шевельнул бровями хмуро, обнаружив Куракина за столом, в числе генералов.

— Князь в обиде на нас, — промолвил звездный брат, обратясь к Меншикову.

— Бог с тобой, государь! — отозвался Борис.

— Не лги! — крикнул царь. — Беда с обиженными. Куда их деть? Воду на них возить, что ли, Данилыч?

— Отчего ж, херц мой, — отозвался Меншиков. — Запряжем кого-нибудь. На князя ты напрасно взъелся, херц.

Дернуло заступаться…

Завершился ужин бедственно. Звездный брат не забыл прежнее ходатайство за полуполковника, обойденного чином, и повторения не стерпел. Борис поделился горем с заветной тетрадью, по-итальянски:

«За ужином у Меншикова его величество на меня разгневался, говоря, что я не хочу служить в армии и ищу оказии выйти в министры. В тот злосчастный час он обещал меня повесить, если я не выполню своего долга сражаться против врага». Борис слезно жалуется тетради — отныне он в опале. Вслед за «главным человеком» переменились к нему и вельможи, кроме Данилыча, увы, уже бессильного исправить сию худую ситуацию.

«Когда то выше явленное случилося, то как оных ласка и склонность отменилась, не могу инакого применить, яко погода в Голландии одним днем многократно переменяется…»

Разве он, Куракин, избегал боя? Разве прятался за чужую спину? Виноват ли он, что определили его в штаб, доверили не поле битвы, а канцелярию?

Движение войск между тем ободрилось. Полк действовал, отмечает Борис в тетради, «ища баталии с неприятелем генеральной».

В ночь на 24 июня переправились через Ворсклу. И здесь опять беда — «схватила колика сухая так, аж не к самому концу…». И хотя «сие мне припало конечно от печали», расхворался нешуточно.

А гистория ход свой ускорила, и до великой баталии, чаемой столь горячо, оставалось три дня.

22

«Главный человек» России шел на помощь к осажденной Полтаве, сознавая огромность предстоящего.

«Ведало бы российское воинство, — гласит царский указ по войскам, — что оный час пришел, который всего отечества состояние положил на руках их: или пропасть весьма, или в лучший вид отродиться России».

В приказе, наряду с речениями выспренними стоят простые, народные слова, как бы поясняющие их, ибо значение предстоящего надлежало понять каждому солдату.

«А о Петре ведали бы известно, — сказано в конце, — что ему житие свое недорого, лишь бы жила Россия и российское благочестие, слава и благосостояние».

Не царь один, а войско решит исход борьбы. Многие сознавали это, но мало кто вручал страну солдату так открыто и доверительно.

Речи Петра — а он выступал перед полками в те дни часто — похожи на отчеты, до того обстоятельно он излагал соотношение сил на театре войны.

— Казацкие и малороссийские народы остались нам верными, шведского войска через разные победы и лютость прошедшей зимы истребилось до половины, войска Лещинского побиты…

Враг надломлен. Надо довершить победу.

Совсем иначе вел себя «главный человек» Швеции. Его причуды и странности, всегда смущавшие приближенных, внушали теперь тревогу.

Раненный, лежа с забинтованной ногой, он беспечно улыбался и говорил генералам:

— Завтра мы будем обедать в шатрах у московского царя. Нечего заботиться о провианте для солдат — в московском обозе много всего припасено для нас.

Карл угодил под пулю, гарцуя на виду русских. «Развлечение с горчичкой» — так он называл эту игру со смертью. Его тянуло «прощупать неприятеля» и, может быть, испытать собственную судьбу. Последняя игра была особенно дерзкой — король приблизился к русским передовым постам, словно вызывая огонь на себя. Левенгаупт, упавший с подбитой лошади, кричал:

— Уходите ради бога, ваше величество!

— Чепуха! Что вы волнуетесь? Вам дадут другую лошадь.

До сих пор пули щадили Карла. Сложилась легенда о короле неуязвимом, угодном небу. Легенду подхватили, распространили по Европе. В Париже, в Берлине, в Вене, даже в Стокгольме еще не подозревали о плачевном состоянии шведской армии. «Победоносный Карл уже на Ворскле, у Полтавы, — ликовали газеты. — Завтра он станет владыкой Днепра».

А трезвые люди в ставке «шведского Александра» называли поход в Украину безумием, убеждали короля отступать в Польшу.

— Я боюсь, — говорил генерал Гилленкрок, — что если какое-нибудь чудо нас не спасет, то никто из нас не вернется из Украины.

Он доказывал, что осада Полтавы стратегически бессмысленна, что гарнизон очень силен.

— Русские сдадутся при первом же выстреле, — оборвал король, досадливо откинув голову.

— Я сомневаюсь, — сказал Гилленкрок.

Взять приступом город не удастся, гарнизон будет сопротивляться отчаянно. Пушки не помогут — валы, обнесенные бревенчатыми палисадами, устоят.

— Уверяю вас, — твердил Карл, — никакого штурма не потребуется.

Гилленкроку следовало изобразить восторг. Прежде он так и делал, но тут не смог, стоял, потупившись, опустив плечи. Король, очевидно, уповает на необыкновенное счастье.

— Да, да, генерал! Вот именно… Мы должны совершить необычайное.

Для короля, для большего числа приближенных русские все те же, что девять лет назад, в первом бою под Нарвой. Недуг зрения, часто поражающий монархов, — желаемое видится как действительное.

Грохот канонады на полтавском фронте доставлял удовольствие графу Пиперу, пока Гилленкрок не испортил ему настроение,