Несмотря на погоду, которая ухудшалась с каждым днем и заставляла Милягу с тоской вспоминать об английском январе, удача не совсем оставила их. На пятый день после того, как они пересекли границу снежного покрова, во время затишья между порывами ветра Миляга услышал звон колокольчиков, и, ориентируясь по звуку, они вышли на группу пастухов из шести человек, под присмотром которых находилось стадо в сто или больше двоюродных братьев земного козла, только эти были гораздо более лохматыми и фиолетовыми, словно крокусы. Пастухи не говорили по-английски, и только у одного из них – человека по имени Кутхусс, который мог похвастать бородой, такой же лохматой и фиолетовой, как и у его подопечных (что навело Милягу на мысль о том, какие браки по расчету свершаются в этих безлюдных горных краях), – в словарном запасе встречались кое-какие слова, которые Пай мог разобрать. То, что он сказал, было неутешительно. Пастухи уводят свои стада вниз с Великих Перевалов так рано потому, что снег покрыл пастбища, на которых в нормальный сезон животные могли бы кормиться еще дней двадцать. «Но этот сезон нормальным никак не назовешь», – повторил он несколько раз. Ему никогда не приходилось видеть, чтобы снег выпадал так рано и так обильно; никогда еще он не видел такого холодного ветра. Словом, он посоветовал им не пытаться двигаться дальше. Это было бы равносильно самоубийству.

Пай и Миляга обсудили этот совет. Путешествие и так уже заняло гораздо больше времени, чем они рассчитывали. Если они спустятся вниз, за пределы снежного покрова, то, как ни соблазнительна перспектива относительного тепла и свежей еды, им придется потерять еще много времени. А в эти дни всевозможные злодейства будут продолжаться; сотни деревень, подобных Беатриксу, будут уничтожены; бесчисленные жизни будут отняты.

– Помнишь, что я сказал, когда мы покинули Беатрикс? – спросил Миляга.

– Если честно, то нет.

– Я сказал, что мы не умрем, и я сказал это серьезно. Мы прорвемся.

– Я не вполне уверен, что я в восторге от твоей мессианской убежденности, – сказал Пай. – Люди с наилучшими намерениями умирают, Миляга. А если подумать хорошенько, то они часто умирают первыми.

– Что ты хочешь этим сказать? Что ты не пойдешь со мной?

– Я сказал, что пойду за тобой, куда бы ты ни отправился, и так я и сделаю. Но наилучшие намерения не произведут никакого впечатления на холод.

– Сколько у нас денег?

– Не слишком много.

– Хватит на то, чтобы купить у этих людей несколько козьих шкур? И, может быть, немного мяса?

Последовал сложный диалог на трех языках: Пай переводил слова Миляги на язык, который понимал Кутхусс, а тот в свою очередь переводил своим друзьям-пастухам. Быстро ударили по рукам: на пастухов, похоже, очень убедительно подействовала перспектива получения в уплату звонкой монеты. Но вместо того, чтобы отдать свои собственные шубы, двое из них занялись тем, что забили и сняли шкуры с четырех животных. Мясо они приготовили и устроили общую трапезу. Оно было жирноватым и непрожаренным, но ни Миляга, ни Пай не стали капризничать. Сделка была обмыта напитком, который они сварили из растопленного снега, сухой листвы и небольшого количества жидкости, которую Кутхусс, насколько Паю удалось разобрать, назвал козлиной мочой. Несмотря на это обстоятельство, они решились попробовать. Напиток оказался крепким, и после небольшой дозы, осушенной одним глотком, Миляга, заметил, что раз уж ему суждено пить мочу, то он не будет возражать.

На следующий день, запасшись шкурами, мясом и несколькими кувшинами пастушьего напитка, а также сковородкой и двумя стаканами, они распрощались с помощью междометий и расстались. Вскоре погода испортилась, и они снова оказались затерянными в белой пустыне. Но настроение после встречи с пастухами у них улучшилось, и в следующие два с половиной дня они продвигались вперед довольно быстро, до тех пор, пока к концу третьего дня доки, на котором ехал Миляга, стал выказывать признаки переутомления: голова его безвольно моталась, а копыта с трудом разгребали снег.

– По-моему, нам надо дать ему отдохнуть, – сказал Миляга.

Они отыскали нишу между двумя огромными валунами и разожгли костер, чтобы сварить себе немного пастушьего ликера. Не столько мясо, сколько именно этот напиток и был тем, что поддерживало их на самых трудных участках пути, но, как ни старались они экономить, весь их скромный запас был почти израсходован. Попивая напиток, они говорили о том, что ждет их впереди. Предсказания Кутхусса сбывались. Погода становилась все хуже и хуже, а шансы на то, что, попав в трудную ситуацию, они отыщут в горах хотя бы одну живую душу, которая сможет им помочь, без сомнения, равнялись нулю. Пай не преминул напомнить Миляге о его убежденности в том, что они не умрут ни в буране, ни в урагане, ни даже если с горы прогремит голос самого Хапексамендиоса.

– Я и до сих пор так считаю, – сказал Миляга. – Но ведь это не значит, что я не должен беспокоиться? – Он протянул руки поближе к огню. – Что-нибудь еще осталось в ночном горшке? – спросил он.

– Боюсь, что нет.

– Знаешь, когда мы будем возвращаться назад этим путем, – Пай скорчил кислую мину, – да-да, я уверен в этом. Так вот, когда мы будем возвращаться этим путем, нам надо будет раздобыть рецепт. Тогда мы сможем варить эту штуку на земле.

Они оставили доки на некотором расстоянии от костра, и сейчас до них донесся низкий стон.

– Честер! – воскликнул Миляга и отправился к животным.

Честер завалился на снег, и бок его тяжело вздымался. Изо рта у него текла кровь и становилась розовой, смешиваясь с тающим снегом.

– Проклятье, Честер, – взмолился Миляга, – не умирай!

Но не успел он погладить доки по боку, надеясь хоть как-то подбодрить его, как тот обратил на него свой блестящий карий глаз, издал прощальный стон и затих.

– Мы потеряли пятьдесят процентов наших транспортных средств, – сказал он Паю.

– Посмотри на это с более утешительной точки зрения. Мы приобрели запас мяса на неделю.

Миляга оглянулся на мертвое животное, пожалев о том, что не послушался Пая и дал доки имя. Теперь, когда он будет обгладывать его кости, ему будет все время вспоминаться Клейн.

– Кто займется этим: ты или я? – спросил он. – Наверное, все-таки я. Я его назвал, я должен и снять с него шкуру.

Мистиф не стал возражать, только предложил отвести в сторонку другое животное на тот случай, если оно вдруг утратит всякую волю к жизни, увидев, как потрошат его собрата. Миляга согласился и стал ждать, пока Пай не уведет упирающееся животное. Потом он приступил к разделке, орудуя ножом, который вручили им перед выходом из Беатрикса. Он быстро обнаружил, что ни ему, ни ножу эта задача не под силу. Шкура доки была очень толстой, жир – неподатливым, как резина, а мясо – очень жестким. После часа стараний ему удалось содрать шкуру только с верхней половины его задней ноги и освежевать небольшой участок бока. Он был весь в крови и обливался потом под своими меховыми одеждами.