– Именно так, Ричард. Вы можете вернуться в тот мир. В тот, каким он был утром первого ноября тысяча девятьсот девяносто седьмого года. В нем не будет эпидемии Вечного Сна, а ваша жизнь, по крайней мере поначалу, пойдет так, как она шла тогда.

– Бред, – говорит Венди.

– Гадом буду, – заверяю я ее.

– Джаред, а мы… мы всё забудем? Весь этот год? День конца света? – это спрашивает Лайнус. – А я – я забуду свет небес, который ты дал мне увидеть?

Я отвечаю:

– Лайнус, ты запомнишь все. Все, что было утрачено, и все, что было обретено.

– А Джейн? – спрашивает Меган. – Что будет с ней?

– Она будет здорова.

– А мой… наш… ребенок? – почти шепчет Венди.

– Он родится. И вы, Гамильтон, Пэм, вы будете здоровы.

Все смотрят на меня, широко раскрыв глаза. Все, кроме Карен. Она отошла чуть в сторону и грызет ногти, тяжело дыша, прикрыв глаза, притиснув локти к бокам и сжав ноги, чтобы стать совсем тоненькой и незаметной линией на фоне неба. Ребята не замечают этого. Мои слова пригвоздили их к месту.

– Ты сказал, что сначала наша жизнь пойдет как раньше, – говорит Венди. – По-моему, нам сейчас предстоит заключить какую-то сделку. Нам придется изрядно измениться. Вот в этом-то и загвоздка. Скажи, как именно изменятся наши судьбы? Что это такое – твой план «Б»?

– План «Б» включает в себя следующее. Вам придется стать другими. Изменится ваше поведение, ваш образ мыслей. Люди увидят эти изменения, заметят их и станут воспринимать мир так, как вы, по-новому.

– Но как, - спрашивает Ричард, – как мы должны измениться?

– Ричард, скажи честно – там, в том мире, не посещала тебя мысль, что нужно в корне изменить всю свою жизнь и что единственный способ добиться этого – умереть и родиться заново, начать все с чистого листа? Не казалось ли тебе время от времени, что идеалы и ценности, которые ты впитал с молоком матери, вдруг поистерлись, поизносились и грозят развалиться, как старые башмаки? Не желал ли ты больших перемен, не терзался ли оттого, что не мог найти путь к ним? И даже когда было ясно, что нужно делать, всегда ли у тебя хватало мужества поступать именно так? Не хотелось ли тебе взять, перемешать карты и сдать их по новой?

– Ну да, конечно. А разве не у всех так?

– Нет. По крайней мере, не всегда так было. Это чувство характерно для того времени, в котором мы жили.

– Возможно, возможно…

– И еще Ричард, признайся, не было ли у тебя постоянного ощущения, что ты находишься на пороге постижения великой истины? А ведь это чувство тебя не обманывало. Великая Истина существует. Она есть.

– Ага!

– Да. А теперь о том, что будет со всеми вами: вы как бы умрете и родитесь заново – только в те же самые тела. И в новой жизни вам всегда будет сопутствовать ощущение причастности к Великой Истине. Вам придется кричать о ней, воровать ради нее, вымаливать ее. И вы никогда не перестанете спрашивать о ней. Ваши вопросы будут сыпаться постоянно, двадцать четыре часа в сутки.

Это и есть план «Б».

Каждый день, отмеренный вам в новой жизни, будет посвящен тому, чтобы заставить других осознать эту необходимость – исследовать, узнавать, добиваться, искать те самые слова, что выводят нас за рамки самих себя.

Ищите. Нащупывайте. Добивайтесь. Верьте. Спрашивайте.

Задавайте вопросы, нет, выкрикивайте их во весь голос, даже когда замираете на миг перед автоматическими дверями в ожидании, пока они откроются. Требуйте от других, чтобы они спрашивали вместе с вами, спрашивали постоянно – зубря старые учебники и болтаясь по центру города, везде – в «Планете Голливуд», на бирже, в «Гэпе».

Выгравируйте главные вопросы на стекле ксероксов. Нацарапайте самые дерзкие вопросы на железяках от старых автомобилей и швырните их с моста. Пусть ученые из будущих поколений, копаясь в нашей грязи, тоже зададут их себе. Врежьте слова в каждую шину, в подошву каждого ботинка, чтобы каждый ваш шаг, каждый оборот колеса вашей машины говорил о том, что вы мыслите, спрашиваете, беспокоитесь. Синтезируйте молекулы, принимающие под микроскопом форму вопросительного знака. Пусть в штрих-кодах будут зашифрованы вопросы, а не цены. Не позволяйте себе даже выбросить что бы то ни было, не припечатав мусор клеймом вопроса – требования перебраться на новую ступень.

Молчание. Вода притихла, почти застыла. Небо прояснилось, на нем одна за другой робко появляются звезды.

– О чем мы должны спрашивать? – обращается ко мне Венди.

– Спрашивайте обо всем, что не укладывается в омертвевшие, бездушные формулы. Спрашивайте: Когда мы стали людьми и перестали при этом быть теми, кем были до этого? Спрашивайте: Что именно изменило нас в корне, что именно сделало нас людьми? Спрашивайте: Почему люди не особо интересуются своими предками больше чем на три поколения назад? Спрашивайте: Почему нам не дано придумать ничего более или менее внятного о будущем – на сто лет вперед и больше? Спрашивайте: Как можно представлять себе будущее чем-то огромным, предстоящим нам и одновременно включающим нас в себя? Спрашивайте: Став людьми, что мы должны делать теперь, чтобы стать тем или чем, во что нам предназначено обратиться на следующем этапе?

Если даже вам придется кричать об этом на каждом углу, раз от разу все громче и громче, – поступайте именно так. Другого выбора вам не дано.

Что есть судьба? Есть ли различие между судьбой одного человека и коллективным предназначением? (Я всегда знала, что стану кинозвездой; а я всегда предчувствовал, что стану убийцей.) Судьба – она искусственное творение? Она есть только у человека? Откуда она берется?

Вам предстоит вечно тосковать по дому во время долгих переездов по железной дороге – от станции к станции, на каждой из которых вы будете шептать детям на ушко какие-то непонятные слова о смысле существования. На вашу жизнь ляжет печать срочности, неотложности – как у спасателей, достающих людей из-под завалов, как у ковбоев, которые вытаскивают арканом свалившуюся в реку лошадь. Вас будут принимать за безумцев. Вполне возможно, что свои дни вы закончите в психушке, выплескивая откровения и истины вперемешку со слюной, размазывая их по своим бокам и ногам, стертым от долгих пеших путешествий. Глаза ваши будут болеть, как будто вы все время смотрите на солнце. Чтобы остудить их, вы будете искать луну и смотреть, смотреть на нее. Все, нет пока больше подходящих слов, чтобы описать это преображение. Вам еще предстоит придумать их.

– Мы сойдем с ума! – кричит Гамильтон.

– Нет, ваш разум будет работать все яснее, четче.

– Ни хрена! Мы все свихнемся, я тебе говорю!

– Разве ты этого не знал, не ждал этого? Признайся, Гамильтон, за стеной твоего цинизма разве не скрывалась все эти годы уверенность в том, что рано или поздно придется много, по-настоящему поработать? Ну что, я прав, было такое?