— Секретный военный материал. Даже у меня нет к нему доступа.

— А как насчёт хозяина кафе — этого Прокопио? Он наверняка и раньше знал бедняжку немую… Есть какие-то сведения об их прежних отношениях? Насколько я понимаю, у него дурное прошлое… уж не уголовное ли?

— Забавно, что вы упомянули об этом, потому что женщина, которая сейчас у него, спрашивала о том же. Похоже, она не имеет совершенно никакого представления о том, какая у него репутация; никогда не подумаешь, глядя на неё, настоящую леди, что она…

— Какая женщина?

— Англичанка реставраторша — синьора Пентон.

— Значит, они… хорошие знакомые, если она навещает его…

Чтобы угодить гостю, шеф с охотой принялся расписывать отношения, о которых мало что знал помимо сплетен, слышанных от двоюродной сестры жены, консьержки в пансионе «Рафаэлло».

— Любопытно, что могут обсуждать два таких… разных человека? — спросил гость словно бы сам себя. — Но… если позволите вернуться к вопросу о его досье: насколько я понял, вы считаете, что англичанка не заглядывала в него?..

— Она не смогла бы этого сделать, даже имея на то разрешение. — Шеф объяснил, что досье Прокопио, где содержались сведения о всех его предыдущих конфликтах с законом, было утеряно при переезде в эти более просторные помещения. — Десять лет назад — ещё при моём отце. Но, разумеется, каждому известны политические взгляды Франческо.

Птичка Муты выбрала этот момент, чтобы запеть свою затейливую праздничную песенку.

— Прелестно, — заметил гость без тени иронии. — Кто бы мог себе представить канарейку в полицейском участке!

— Это всё дурень Луиджи! Вытащил её из подвала немой в Сан-Рокко.

— Неужели? Так, говорите, она принадлежала глухонемой?

— Проклятая птица доконала нас. Думаю, формально она собственность немой. Мы не знаем, что с ней делать.

— В таком случае, может, позволите предложить совершенно законный выход?

♦

Шарлотте казалось, что у неё хватит сил выдержать эту встречу, но ошиблась. Она нервно теребила свою серую шерстяную юбку на коленях и в беспощадном свете неоновых ламп впервые по-настоящему разглядела, какая сухая и потрескавшаяся стала кожа на руках. Она предпочитала думать о том, что стареет, да о чем угодно, но не встречаться взглядами с человеком, сидевшим напротив неё.

Сейчас он ничем не напоминал кентавра. Это была марионетка, небрежно брошенная на стул вместе со своими перепутавшимися нитями, пока кукловод занят другой. Рыжеватые седеющие волосы грязны, плохо выбрит, или это кто-то так постарался; и седые клочья на подбородке, и синяки старили его. На нём была та же одежда, что в день ареста, и голубая рабочая рубаха была вся в тёмных пятнах — на сей раз в его собственной крови. Шарлотта всегда думала, что он слишком огромен, чтобы его когда-либо ограничили и умалили подобным местом, однако это случилось, и в ответе за это была она, как бы ни оправдывал её Паоло.

— Простите, — прошептала она. Бледное слово, никак не выражающее то, что она чувствовала. — Это моя вина. Если б… если…

— Паоло сказал мне, что это не вы навели копов.

— Но если б я не говорила…

Прокопио пробормотал что-то невнятное, и его покрытая синяками рука сжалась в кулак.

— Без толку теперь сожалеть об этом.

— Что я могу сделать для вас?.. Пожалуйста… я…

— Ничего. — Заплывшие глаза скользнули по её лицу. — Тем не менее приятно видеть вас, Шарлотта. Приятнее, чем моих привычных стражей, почти так же приятно, как этого бездельника Паоло!

Она достала из пакета коробку с ореховыми меренгами, присланными работниками его кафе. Он взял одну и откусил.

— Недурно. Вы пробовали? Не так хороши, что получаются у меня, но мой помощник делает явные успехи.

— Паоло говорит… вы не собираетесь рассказывать о том, что случилось с вами и с немой в Сан-Рокко.

Он принялся за вторую меренгу.

— Пуканье монашки — так это у нас называется, слыхали?

— Могу я чем-то помочь?

— Ну хорошо, можете. Найдётся клочок бумаги, карандаш?

Шарлотта терпеливо ждала, пока он быстро[object Object]-то.

— Вот, — через несколько минут сказал он, возвращая её записную книжку. — Отдайте это Козимо, а он найдёт, кому это пригодится.

Она просмотрела несколько страничек, покрытых ям удивление умелыми рисунками и подписями к ним, написанными чётким почерком.

— Что это? Я не понимаю.

— Это очень важно и совершенно секретно, — улыбнулся Прокопио.

— Но всё же, что это такое?

— План участия моего кафе в ежегодной сельскохозяйственной ярмарке.

— Сельскохозяйственной ярмарке!

Он принялся объяснять наброски, она внимательно слушала, сначала думая, что это какой-то шифр, секретное послание, которое он хотел передать на волю. Но, поняв, что весь секрет состоит в пропорциях молотого миндаля и сахара, почувствовала гнев, поразивший её саму, но с гневом пришло ещё более поразительное чувство благодарности за то, что она ещё способна на гаев, а не только на тупую, молчаливую злость, которая так долго наполняла её. «Гнев — это живая, громогласная, даже созидательная сила, — говорила она себе. — Если я могу чувствовать гнев, значит, я ещё не стара, какие бы фокусы ни вытворяла природа со мной, суша и морща кожу на руках, добавляя седины в волосы».

Так что на сей раз она не стала сдерживать гнев. Ей хотелось пробудить Прокопио и заставить осознать положение — положение Муты, если не своё собственное.

— Думаю, Паоло сообщил вам о давлении, которое оказывают на врачей Муты, чтобы те перевели её в закрытую больницу для душевнобольных?

В ответ на её тон он сузил глаза и парировал:

— Не этого ли вы добивались?

— Нет, нет… я… — Пузырь её гнева лопнул. — Просто… вероятно, вы ещё не знаете худшего… — Медленно, казня себя каждым словом, Шарлотта рассказала о состоянии Муты, по сути растительном.

— Ублюдки! — Прокопио встал, отвернулся от неё и уткнулся лицом в ладони.

— Вы правы, действительно ублюдки. И вы теперь — единственный голос Муты. Вы обязаны рассказать кому-то обо всём, что бы за этим ни стояло, Франческо! — Его имя вырвалось у неё невольно. — Заставить полицию понять, почему Мута так отчаянно сопротивлялась.

— Нет! — Он с такой силой стукнул ладонью по столу, что Шарлотта и коробка с меренгами подскочили. — Я не могу ни с кем говорить об этом! Вы знаете, что это никому не поможет, — никому, понимаете! Потому что, моя дорогая, милая, наивная леди, если я заговорю — это будет БОМБА! Не только мне не избежать custodia саustelare, которым мне грозят, но и получится так, будто союзники никогда не обезвреживали мин, заложенных немцами под фундаменты Урбино. Если я заговорю, мне конец… и Муте, вероятно, тоже. — Он поднял руки и вновь уронил их. — Будь я богатым или влиятельным — даже тогда я был бы в опасности. Когда-то давно мне сказали: «Не раскрывай пасть, Франческо, старина, и, может, проживёшь лишний денёк». И Франческо Мадзини замолчал навсегда. Кем он был, что он делал — всё похоронено. Я сменил свою жизнь, сменил имя.