выражениях потребовал немедленного отчëта о состоянии своего клиента. Разумеется, толку в тот момент от легата никакого не было, о чëм ординарный медик Минуций Дентат, главный вулнерарий Тринадцатого, не преминул ему сообщить с нескрываемым раздражением.

Вулнерарий — специалист по ранам, хирург.

Адриан повращал глазами и удалился, чтобы через некоторое время вернуться в компании Статилия Критона.

Медики Тринадцатого обмерли от изумления и испуга — это же едва ли не сам Эскулап к ним с Олимпа спустился. Ну или Асклепий (большая часть легионных медиков были эллинами). Однако личный врач императора вëл себя исключительно корректно. Не стал давить авторитетом и влезать в ход операции, которая вовсю уже шла. Ограничился ролью наблюдателя, дал один совет, а потом доложил легату, что Минуций действовал исключительно умело, в высшей степени грамотно и он, Тит Статилий Критон, лучше бы пациента не зашил. То была чистейшая правда — в практике Статилия, пользовавшего семейство цезаря, раны попадались чрезвычайно редко. Он лучше разбирался в мигренях Помпеи Плотины, супруги императора.

Адриан в такие тонкие материи вникнуть не стремился. Раз сам Статилий работу похвалил, значит она сделана хорошо, этого достаточно. Ну что же, теперь оставалось лишь уповать на милость Юпитера, Наилучшего, Величайшего. И Аполлона, конечно же, ибо он — главный божественный целитель, даже вперёд Асклепия в клятве Гиппократа назван.

Адриан кивнул и удалился. Больше он в валетудинарии не появился, да и не мог — Первый легион Минервы и Пятый Македонский с приданными им шестью вспомогательными когортами двинулись на север, добивать остатки немирных варваров.

В Апуле остался Тринадцатый и установилась непривычная тишина. Сюда, в ретентуру, часть лагеря наиболее удалëнную от ежедневной суеты долетало не так уж много порождаемых ею звуков.

Страдальцев здесь, судя по разговорам врачей и капсариев, сейчас собралось немного. Тит не знал, есть ли кто-то поблизости из переживших бойню в кастелле.

За двадцать шесть лет службы Лонгин повидал медиков всякими. Редко расслабленными, в чистой одежде. Чаще деловитыми, нахмуренными, даже в мирные годы всегда занятыми. Летом в легионах понос, зимой простуды, присесть и передохнуть некогда. Приходилось видеть их и перепачканными кровью с головы до ног, одних с безумными глазами, других спокойными даже тогда, когда где-то неподалёку орут тысячи глоток и лязгает сталь.

Сейчас за тонкими дощатыми перегородками хождений и разговоров слышно было мало.

Так проходил день. То горячей каши дадут, то отвара, противного на вкус, будто не лекарское снадобье выпил, а ивовой коры нажевался. То раны перевяжут. Днём терпеть можно.

А потом начиналась ночь, всё затихало, только Тит никак не мог заснуть. Боль мешала. Стоило больших трудов улечься так, чтобы она уменьшалась и не пронзала тело при малейшем движении. Тогда Титу удавалось провалиться в сон. Но лежать в блаженном забытье не получалось. Стоило хоть немного пошевелиться, боль мгновенно пронизывала всё тело. Он просыпался. И, с усилием сжимая зубы, слушал тишину, которую нарушал только мышиный писк.

Так он и приучил себя сочинять занятные сценки о жизни хвостатой соседки. Сегодня мышь представилась ему молодой женой, что ждёт супруга. С раннего утра до темноты вздыхает, сидя у окна. Стучит её ткацкий станок, серая пряжа в ловких лапках становится тёплым плащом. Она внимательно прислушивается, старается узнать знакомые шаги. А потом вдруг замирает, срывается с места и бежит наружу.

Тут Тит не смог прийти к соглашению со своими фантазиями. Сначала он представил, будто мышь получила письмо, в котором сообщалось что супруг погиб в неравном бою с кошачьим войском. Этот конец показался ему слишком грустным, и он принялся придумывать повеселее.

Но не успел. На улице рассвело, в маленькие окошки, затянутые бычьим пузырём, заглянул новый день. Соседи просыпались, кто-то кашлял, ругался и проклинал судьбу, забросившую их в далёкий варварский край. Тит потянулся, укрываясь плотнее одеялом. К утру стало прохладнее, раны заныли от сырости.

Дверь открылась, и в комнату вошёл Тимокл. Он тащил завтрак, кашу. Кормить ему приходилось всего нескольких больных, оттого котелок достался не тяжёлый, однако парень вздыхал так, будто тянул непосильную ношу.

Тит приподнялся на локте, размешивая в миске кашу. Правое плечо привычно заныло, будто ложка стала тяжелее меча и копья. Есть было неудобно, каждое движение давалось с болью.

Сегодня декурион с некоторым удивлением почувствовал, что чрезвычайно проголодался. Мягкий овечий сыр, что намешали в кашу, показался невероятно вкусным. Тит съел всё до крошки и тут же попросил добавки:

— Эй, парень! Принеси ещё!

— Нашёл чего попросить, — отозвался сосед Тита, — кормят абы чем. Нечто тут понятие имеют, как больного человека кормить надобно? Вот бабка моя знала, её бы сюда. Она бы и без лекаря справилась. Кто у нас хворал, так бабка первым делом сварит похлёбку на гусиных крылышках. И молодого чеснока туда накрошит. Поел и всё! На следующий день здоров! А тут жидкая каша каждый день. На такой-то еде не выздоравливают.

— Ну, от такого обеда я бы тоже не отказался, — согласился с соседом Тит, — кого бы только попросить, чтобы нам принесли?

Тут ему живо представилась физиономия Тиберия. Вот его-то в последнюю очередь Тит станет просить о любой, пусть самой незначительной услуге. Он поморщился. Рука, на которую опирался, затекла. Тело проснулось и вспомнило когти чудовищной твари. Опять разболелось, шея и плечи заныли, каждый шрам горел, будто в кипяток окунули. Декурион замолчал, досадуя, что самое пустяковое дело теперь оборачивается для него немалыми трудностями.

Однако, Тимокл решил, что сейчас попросят именно его. И искренне тому воспротивился:

— Не, я в таких делах не помощник. Учитель не велел. Он мне сколько раз говорил — если будут меня раненые посылать за едой или выпивкой, он мне голову оторвёт! Даже не предлагайте!

— Ты, Тимокл, никак урок выучил? Неужели запомнил чего-нибудь по лекарскому делу? — усмехнулся Тит.

Парень ничего не ответил. Над ним то и дело подшучивали, для раненых это было единственным развлечением. Тимокл терпел, побаивался ответить бывалым воякам. Кто знает, огрызнёшься им на шуточки, а они потом поправятся, да уши надерут. Оттого благоразумно молчал.

Помалкивал он и когда явился Минуций. Врач приходил с самого утра после того, как больных накормят завтраком. Осматривал пациентов и давал задания самому себе. Какого кому отвару дать, кого перевязывать чаще, а кого переселить в другую комнату. Чтобы соседи не видели, как тот будет помирать.

Сегодня Минуций первым делом подошёл к Титу. Он аккуратно размотал повязку. Лонгин заранее зажмурился, ожидая привычной боли, когда бинты приклеиваются к