пристроил бумагу на влажный от вечерней росы ствол нагнувшейся ивы, осмелев настолько, что отважился подойти к мавке близко-близко, так, что мог разглядеть бледные ресницы, обрамляющие серые глаза.

– Правда не трусишь? – спросила она. – Как мне сесть, чтобы красиво было?

– И так красиво, – хрипло ответил Ним.

Сестрицы, посомневавшись ещё немного, тоже шагнули к иве, с жадным любопытством глядя, как Ним водит углём по бумаге, обрисовывая очертания их фигур.

С наброском он справился быстро и, чувствуя небывалый жар в руках, потянулся к краскам. Синий, зелёный, серый – вот и всё, что нужно было, чтобы написать неживую нечистецкую красоту. Ни румянца, ни золота в волосах, ни тёплого блеска глаз – только бледность, серебро, глухой изумруд воды. С того самого мгновения, как Ним увидел Русалье Озеро, он больше не мог думать ни о чём другом. Ему казалось, будто если что-то или кто-то привели его сюда, то истинно затем, чтобы запечатлеть озёрных нечистецей.

Мазок, другой, растереть пальцем. Серое на глубокий зелёный, добавить чуть голубого, здесь – оставить бумагу голой за неимением белил… быстро, ещё быстрее, пока светит луна, пока красавицам не наскучило, пока печёт жаром от груди до пальцев…

Ним то поднимал взгляд на мавок, то опускал на бумагу, и очень скоро силуэты и цветные пятна обрели объём, заиграли бликами и тенями. Рисунок оживал, превращался во что-то настоящее, осязаемое, то, что Ним бы с радостью забрал домой и хранил, лелея память о водных девах.

Озеро снова вспенилось, взбурлило недалеко от берега, расчертилось полосами волн. Мавки вскрикнули, совсем не нежно-девичьи, скорее, каркнули по-вороньи, бросились врассыпную, прячась кто за деревом, кто в камышах, а та, самая смелая, юркнула за спину Нима и вцепилась ему в плечи ледяными костлявыми пальцами. Чёрная вода закрутилась воронкой, и что-то тёмное, блестящее показалось из озера. У Нима пересохло в горле: огромный сом показывался над поверхностью, страшно и неотвратимо принимая облик, близкий к человеческому, и постепенно, шаг за шагом, на сушу вышел широкоплечий мужчина с серо-синеватой кожей, чёрной бородой, сплетённой в косицы, и с глазами чёрными, как морские пучины. На его шее путались и звенели многочисленные ожерелья: из стекла, из камней, из огромных рыбьих чешуин и чьих-то костей.

– Ты храбрейший из смертных, верно? – Голос у существа оказался не громовым, как Ним ожидал, а мелодичным и глубоким, как у певца. Ним помотал головой.

– Нет, нет, что вы. Я простой ученик. Я гощу у скоморохов. Я…

Нечистец вскинул руку.

– Видел я. Трегор поручился за гостей. Так что же, его гости нарушают завет? С кого первым мне содрать кожу: с Трегора или с тебя?

Ним ошарашенно шагнул назад, наступив на ногу мавки. Она зашипела и нырнула в кусты, оставив Нима один на один с водяным.

– Н-нет. Не надо, прошу. Я не знал! Я не думал!

Жар прошёл, будто его и не было, и сейчас Ниму стало смертельно холодно и так же смертельно страшно.

– Не думать – лучшее занятие людей, – буркнул водяной, наклонился и презрительно поднял незавершённый рисунок. У Нима в животе будто затянули узел.

– Я не помышлял ничего дурного…

Водяной медленно разорвал бумагу на клочки и кинул в воду. Озёрная гладь сомкнулась над клочьями, будто приняла угощение-жертву. Водяной отряхнул руки и снова уставился на Нима не мигая.

– Кожу снимать не буду, решил. Но ты провинился. И наказание понесёшь.

Он развел руки, и Нима снесло с ног невидимой волной. На миг он задохнулся, захлебнулся во тьме, ослеп и оглох, а когда очнулся, не было вокруг ни мавок, ни водяного, и руки его отчего-то не гнулись, будто стали чужими, будто ветками поросли. Он медленно, боясь, опустил на них взгляд и увидел, что вместо белой кожи и пальцев у него теперь – кривые чёрные лапы, не то птичьи, не то звериные, те, которые никогда не смогут держать кисть.

Ним закричал.

* * *

Рано или поздно всё отживает. Гибнет или перерастает во что-то иное, вопрос только во времени.

Вспоминая сейчас, могу сказать, что тогда я будто умер – умер и вернулся снова, выискав, непонятно как, новый смысл.

Не знаю, как сам я не отжил, потому что о тех днях у меня осталось лишь одно воспоминание: как лежу, и без того уже вусмерть хмельной, и продолжаю заливать в себя больше и больше.

Прошёл ли семиднев или два? Наверное, до двух не дотянуло, потому что когда я смог, наконец, осмысленно взглянуть в окно, снег ещё не лёг, только деревья стали почти нагими.

Моё горе, моя жгучая обида переросли в не менее жгучую злобу. Всё что угодно можно пережить, когда находишь, кого винить. И моё сознание за дни пьянства подыскало подходящую персону, чтобы ненавидеть и жаждать отомстить.

Скомороший князь – вот кто повинен был во всех моих несчастьях.

Напустил Морь, погубившую Видогоста, расплодил безликих тварей, сжёг деревни и вместе с ними – мою жизнь.

Не заболей Видогост, Игнеда осталась бы в Горвене, не попросилась бы со мной, и оставался бы я при крыльях и чести соколиной.

Руки мои до сих пор болели, хоть и наросла на ранах красная молодая кожа, бугристая и поблёскивающая. Без рисунков руки смотрелись лысыми, как поле, с которого убрали урожай. В груди у меня голодно засаднило, и злость постепенно начала остывать, превращаясь в ясное, холодное и жестокое желание расквитаться.

– Огарёк! – сипло крикнул я. Ни мальчишки, ни зверья в комнате не было, и немедленно в мою голову прокралось сомнение: а не бросили ли меня? Ну уж нет, если Огарёк с медведем могли удрать, то Рудо точно меня не оставил бы.

Когда я встал, голова предательски закружилась, но, стиснув зубы, я превозмог минутную слабость, нашёл на столе кувшин с остатками воды и жадно, в два глотка, выпил. Лицо чесалось: мне нужно было в мыльню – вымыться и бороду укоротить. Я осмотрел себя: раны ещё слегка болели, но повязки выглядели чистыми и свежими, а я и не помнил, чтобы кто-то их менял. Я отряхнулся, как пёс, оделся и вышел.

В трактирном зале было пусто, только перекатывались сухие листья по давно не мытому полу. Зато в закутке у печи дородная девка месила тесто, а рядом – вот уж позор! – Огарёк катал скалкой по пряничным доскам. Рудо с Шаньгой пристроились у тёплой печи, и медвежонок прятал морду в пёсьем мехе, будто признал в нём мамку-медведицу.

Я обмер, глядя на эту картину. Пол и столы были присыпаны мукой, сладко пахло мёдом и повидлом, девка напевала себе под нос что-то знакомое, перевирая мотив, и только прислушавшись, я узнал песню про пестропёрую курочку. И Огарёк, и девка, и пёс с медведем, и даже пряничные доски выглядели так непривычно-спокойно, так обыденно, что мой разум сперва взбунтовался, попытался отыскать подвохи и скрытые опасности. Я хотел положить руку на кинжал, но вспомнил, что не надел пояс, когда выходил, и за миг успел проклясть себя за неосмотрительность. Рывком я схватил тонкий ножик со стола, и тут же меня заметили. Первым Рудо, конечно. Вскочил, чуть не перевернул стол, стал ласкаться, в лицо мне тыкаться.

– Кречет! – воскликнул Огарёк. Лицо его просияло. – Неужели встал?!

А вот девка завизжала, увидев обросшего немытого мужика с ножом, отшвырнула тесто и отпрянула в угол, загремела посуда, потревоженная её задом. Мне сразу стало стыдно.

– Чего, в стряпухи подался? – рыкнул я на Огарька. – Ну-ка пойдём.

– Извини, – бросил он перепуганной девке и с готовностью захромал ко мне. Я развернулся и, не дожидаясь его, пошёл обратно в комнату.

– Я думал, ты так и помрёшь, упившись, – не без злорадства сообщил Огарёк. – А ты вскочил. Чего удумал?

– Садись. – Я указал на скамью, сам сел на кровать. Рудо занял собой почти всю комнатушку и вилял пушистым хвостом, будто хотел пыль отовсюду смахнуть. – Девка что, понравилась, что ли? Раз за пряники взялся.

Огарёк дёрнул плечом.

– Да нет. Скучно просто, а тут дело нашлось. Ты вповалку лежал, Кречет. Пил да ныл. Чего мне, с тобой спиваться надо было?

Я хмуро кинул в него