Сердце моё защемило так, словно последние дни оно изо всех сил противилось и только сейчас впустило в себя всю боль. – Я Лерис Гарх. Ты не был моим врагом, но если настаиваешь на битве, легко я не сдамся. Что говоришь, это ты соколов убивал?

– Убивал и убью ещё. Всех до единого, – спокойно подтвердил Истод.

С яростным рыком я метнул первую звезду, но больное плечо подвело: звезда пролетела мимо шеи Истода и угодила в крайнего к нему безликого. Истод гадко улыбнулся.

– Ты уже не тот. Я рассчитывал, что с тобой будет посложнее. Твои братья бились. Твоя сестра билась с яростью, неожиданной для женщины. Ты всегда виделся мне опасным, сильным, диким. И что же? Вот этого Кречета я опасался?

– И я буду биться, – рыкнул в ответ. – Пока один из нас не падёт.

Кровь стучала у меня в голове, подгоняя мысли, и одна из них мелькнула яркой вспышкой: что Истод говорил про исцеление? Неужто повинен не только в тварях, бесчинствующих в Княжествах, но и в другой страшной беде? Тут, словно прочитав что-то на моём лице, Истод устало, но удовлетворённо кивнул.

– И Морь на мне. Что первая, что вторая.

Для успокоения мне было достаточно убедиться, что Рудо отбежал достаточно далеко и что тварям он неинтересен: Истод приказал нападать на меня, и они бесшумно и быстро заскользили ко мне, не обращая никакого внимания на пса. Мне действительно стало удивительно спокойно. Я понимал, что совсем скоро умру. Раненый, уставший и душевно разбитый не может сражаться с быстрыми, жестокими и уже мёртвыми. Я с дружинниками-то не совладал, что уж говорить о безликих. Жалко было только упускать Истода, не отомстив за братьев и сестру. Я метнул ещё три звезды, но знахарь ловко, с ленцой уклонился, и две звезды сразили двоих безликих, ещё одна застряла в еловом стволе. «Прости, Гранадуб, что лес твой порчу», – подумал я.

Я пошёл навстречу Истоду. Зашагал прямо и уверенно, глядя в серые прищуренные глаза волхва. Шагал и знал: сейчас меня прошьёт стрела или начнут рвать на куски когтями, но не останавливался. В каждой руке я сжимал по метательному ножу.

Безликие обступили меня так плотно, что стало трудно дышать. Я рванул вперёд, сквозь гущу зловонных тел, к Истоду. Мне тут же перекрыли обзор, навалились со всех сторон, прямо перед глазами я видел гниющие зубы, разверстые пасти, пустые глазницы и спутанные грязные волосы. Они не кололи, не рвали меня, не пытались убить, просто не пускали дальше, давили на плечи, толкали в рёбра, не давая сдвинуться с места. Я изворачивался, полосовал зажатыми в кулаках ножами, и раненые безликие визжали, шипели, сыпались пеплом и трухой. Мерзкие, неестественные твари, которых и существовать-то не должно. Из чего вырастил их Истод? Из своей крови и грязи с перекрёстков?

Я рычал, лягался и рвал зубами гниющую плоть безликих, но их было слишком много. У меня не получалось сдвинуться с места, твари закрыли мне обзор, и я уже не знал, где Истод. Я метнул ножи наугад: туда, где знахарь стоял в последний раз, когда я его видел. Метнул вслепую, один за другим, взмолившись мысленно, чтобы они нашли свою цель.

И только теперь безликие начали своё дело, будто ждали приказа или словно моя дерзость призвала их броситься на меня со всей звериной жестокостью. На меня градом посыпались не тычки, а сильные удары, быстрые и точные: твари знали, как бить, чтобы было больно.

Я задыхался. От боли, от смрада, от отчаяния, сжавшего моё сердце так крепко, что я гадал: сделает оно ещё с десяток ударов или остановится прямо сейчас?

У безликих не было оружия, да они и без него справлялись: я не сдержал крика, когда две твари начали выкручивать мне руку, будто хотели вырвать её с мясом, а ещё несколько вцепились в плечи, в ноги, в бока. Я уже готов был сдаться, примириться с бесславной и нелепой кончиной, объединивших, на несчастье, всех нынешних соколов. Примет ли нас Золотой Отец в свои роскошные чертоги? Или наш путь – во дворец Серебряной Матери, в холод и синеву, за то, что якшались полжизни с нечистецами? Готов был сдаться, верно, потому что сил во мне осталось капли две, не больше, но сквозь скрежет и свист безликих я расслышал, что где-то рядом рычит мой пёс, взвизгивает, но продолжает рвать врагов, желая добраться до меня.

– Истод! – выкрикнул я. – Истод, чтоб тебя! Бейся, коли хочешь меня погубить! Убей сам! Или боишься израненного сокола, у которого и крыльев-то больше нет?

Истод не отвечал – то ли звёзды мои его всё-таки настигли, то ли просто наслаждался тем, как твари рвут очередного сокола. Рудо рычал совсем близко, мой верный боевой медведь, и я испытывал что-то светлое, когда думал, что умру рядом с ним. Я бы хотел дотянуться до него, обнять в последний раз, зарыться лицом в душистый тёплый мех, но между нами мельтешило множество разлагающихся тел в обносках, смрадных и отвратительных. Меня дёрнули одновременно в разные стороны, будто хотели разорвать пополам, на плечи мне запрыгнул безликий, вцепился гнилыми зубами в шею, прогрызая кожу. Я не выдержал, упал, роняя капли крови на землю. И снова что-то произошло.

Глаза мои закрылись, и я ничего не видел. Ощутил только сильный удар, но не с какой-то одной стороны, а отовсюду разом. И стихло всё так, что я сперва подумал, будто что-то случилось с моими ушами.

Меня никто не рвал, не кусал, не пытался убить. Телу от этого, впрочем, не стало лучше: боль навалилась такая, что я с трудом приоткрыл залитый кровью глаз.

Ко мне ковылял Рудо, припадая на переднюю лапу. Пришёл и лёг перед лицом, закрыв косматым телом весь обзор, но я успел увидеть: не было больше ни безликих, ни Истода. Даже рубища тварей не валялось на земле, лес стоял тихий и угрюмый, совсем такой же, как до того, как к нам вышел Истод.

Я растянул губы в страшной ухмылке, бессильно опустил голову на землю и позволил Рудо слизывать кровь с моей головы и шеи. Мне казалось, что сейчас я точно умру, но умру не растерзанным, умру бок о бок с другом.

Меня это устраивало.

* * *

Недолго мне пришлось лежать в беспамятстве, тягостно-приятном, обнимающем моё усталое тело. Кто-то затряс меня за плечо, несколько раз хлопнул по щекам, но беззлобно, не враждебно. С большим трудом и недовольством я разлепил заплывшие глаза и увидел перед собой Ольшайку, а за ним – нескольких незнакомых лешачат с надменными, неодобрительными лицами. Гранадубовы, верно. В руках Ольшайка держал чарку – поменьше, чем была та, которую мне Смарагдель для Видогоста давал. Я отпихнул его руку.

– Не буду, убери.

– Выпей водицы, досталось тебе, – упорствовал Ольшайка.

– Убирай. Псу дай лучше.

Ольшайка заколебался, неуверенно переводил взгляд с меня на Рудо. Решив, наверное, что обоим нам досталось одинаково крепко, он всё-таки сделал так, как я просил: сел к Рудо и сунул чарку под нос. Пёс принюхался и с жадностью вылакал всё, его широкий язык с трудом помещался в чарку и разбрызгивал воду, а Ольшайка шептал над ним слова, без которых даже лесная водица стала бы жидкой и слабой, что простая колодезная.

Почему я не стал принимать дар лесового? Почему отказался от целебной воды? Тогда мне хотелось пережить всё, что мне выпало, со всей возможной полнотой. Тому, кто мёртв сердцем, телесная боль нипочём, напротив, поможет отвлечься, не оставит в голове места для раздумий. Я прикрыл глаза сгибом локтя, упиваясь своими мучениями, болью, полыхающей во всём теле разом, такой острой, что трудно было сообразить, где именно она брала начало и откуда разливалась толчками по всем членам.

– Что же, так и будешь лежать здесь?

Ох, Ольшайка, не даст спокойно помучаться.

– Буду.

Я слышал, как он переминается с ноги на ногу. Поодаль шуршала листва под стопами местных лешачат.

– Сейчас они позовут своего отца. Гранадуб не будет возиться с раненым человеком, сам знаешь.

О да, я знал. С Гранадубом никто из трёх