А она уже горько примечала девушек этого типа повсюду, бесстрастных худышек с нечаянным превосходством в облике (просто оттого, что им даже неведомо, от каких бабьих мук их избавила судьба, и они не могут оценить своей легкой стези). Рая уже готова была признать себя помешанной, она врожденно-интеллигентно сдерживалась, но пузыристая ненависть находила щелки, куда и лезла с шипением. Допустим, думала Рая, я-то чокнутая, но разве кто-нибудь видел хоть одну такую «швабру» в положении? Это не в силах природных, дети в них просто не поместятся! Но подруга Эдика и здесь оказалась чудом света: она уже имела сына. Тут и боги были бессильны.

От всех своих неурядиц и блинов комом Рая невольно ударилась в философию и даже вывела нехитрую формулу. Согласно ей, винтик с гайкой при всей непохожести все же обладают одинаковой резьбой, а значит, «женщине-мальчику» для полнокровного союза необходим «мужчина-девочка». А где ж такого возьмешь?! Эду до подобного гибрида дойти было явно не суждено. И чудо случилось: «пара века» рассыпалась, раскололась, как гипсовая настольная композиция «дети удят рыбу», что умиляла неуместной беззаботностью в кабинете Раиного деда. Эд расстался со своим Совершенством, причем даже не выглядел убитым горем. Наверное, он внутренне рыдал, но наружно извергал прежние колкости и будоражил пространство своим искрометным присутствием. Хрупкий образ девушки-эльфа расстаял бесследно. Рая, казалось, благополучно переболела суррогатной ревностью, как свинкой, и раз появились свои, ее уже не очень тянуло на чужие истории. Она почти не злорадствовала, разве что чуток, кто же без греха. А Эдик в одиночестве постепенно превратился в огурчик без соли: исчезла острота, плакать стало не по чему, вот дружочек и поблек…

А после Райка похудела, побледнела, покрасилась в рыжий и коготки отрастила, так что пальцы стали хищными и нежными. «Как у той, что исчезла», — с гордостью отмечала глупая Рая (она толком и не разглядела те пальцы, но все лучшее непременно должно было напоминать Августейшую). Теперь последующих Эдиковых пассий, завидев парочку на другой стороне улицы, Раечка клеймила: «Ну и курица!» И проходила мимо, хотя и не без привкуса горькой солидарности с ничем не выдающейся особой. А облупившийся будильник, как полагается, «натикивал» годы. Это к тому, что у Раи одни новые сменялись другими новыми — не важно, люди ли, времена, места ли, действия — и новые новые затмевали старых новых. Хотя Эдуард еще брезжил, как и полагается поверженному кумиру. Он давал о себе знать редкими набегами и говорил уже чужими вычурными словами, но однажды по-свойски брякнул: «Как же тебя угораздило связаться с Н.? Это ж курам на смех — твой Н.!» «Вроде как не его собачье дело, но что правда, то правда», — призадумалась Рая. И преспокойно жила дальше, пока Эд не высказался в кулуарах о ее обожаемом Ч. Она была готова выцарапать пустозвону глаза, но заодно он крепенько засел в ее мыслях, совсем как в прежние времена. Но теперь она не жалкая плакальщица с легкой косолапостью, она может быть мстительной и экстравагантной и третью щеку не подставит! Толку было зазнаваться, все равно подставила, когда приковыляла к запертым дверям на обещавшее быть искрометным торжество. Уже не важно, с кем приковыляла, — о них все равно забыли, их покинули, ушли и не дождались, а подстрекателем и зачинщиком, оказался, конечно…

Она и не вспоминала, с кем потерпела то поражение. Главное — от кого. Все от того же… Смирилась. Ведь, может, и не так плохо, что начатая ею игра продолжалась…

Картинок и любви было достаточно, дочь-балерина осталась довольна. Оттенком и овалом лица она напоминала желудь, турчанку, беспрерывно болтала вокруг да около Жанны д’Арк. Никита, глядя на нее, хватался за голову: «Как же медленно я живу и живу ли вообще, когда подглядываю за собственной кардиограммой?» Викуля не уставала и не просила есть, отвергая даже липкие булочки с марципаном. Лучший попутчик тот, у кого все при себе. Особенно если удираешь. Никита не знал правил и бежал вприпрыжку, как первоклассник. Бежал, захватив самое неудобное — зонтик и дочь.

Последнюю лучше вычеркнуть. Она — неопробованный талисман, рискованно притягательный. Болезненная девочка с книжкой о французской святой, отчасти потому что ей тоже придется вознестись и канонизироваться, не больно-то она жилец на этом свете. Кто не знает — пророчит редким ее пропорциям и выворотности ног аплодирующие европы, а кто все знает — молчит, помня о внезапном небесном промысле. Недуг у нее такой, что либо пан, либо пропал, но о смерти — бессмысленно в разговоре и в ночных думках в метро. Никита усвоил это правило и был уверен, что не ошибается: если никогда не отпирать запретную сказочную дверцу, куда непременно лезут любопытные девицы, то беды не случится.

Вторым после Жанны кумиром царствовала Сильвана Пампанини. Кто она такая и откуда Викуля ее выкопала — Никита понятия не имел. На потертой открытке упиралась грудью в пространство настырная итальянка, сменившая пять мужей. По разумению Никиты, Викуля видела в этом ее главное преимущество. «Завидуй лучше Элизабет Тейлор, у нее было целых восемь», — советовал Никита. «Она уже… пожилая», — деликатно и задумчиво замечала Викуля.

И впрямь, ухмылялся Никита, одни живут, изнашиваются и стареют, а иные и не люди вовсе, а вечная молодость на фотокарточке. Слаб человек, да горек, так просто его не сожрать… На мысли о «своем» Никита наложил табу, бродил вместе с Викой по длинной выставке, томился в ожидании ближайшей сосисочной, пока дочь благоговейно нюхала мрачноватый классицизм в виде холстов в коренастых рамах. Она вполне довольствовалась происходящим, только жалела, что этот день — только день, и естественное его завершение скорыми сумерками неумолимо.

Отец — редкий гость. Правда, скоро они свидятся снова, грядет Викино одиннадцатилетие. Вика знала — вряд ли он вернется насовсем, даже вздыхать об этом не стоит. Нельзя верить одному дню и одной ночевке на кухонном топчане… но и секунда дорого стоит, если суть ее — приятная импровизация. Но никакой надежды себе не позволять, иначе потом — целая смурная неделя и одиночество у телевизора, ибо последние известия всегда напоминали об отце. Вика приучилась к ожиданию привычного. А Никита отсчитывал: день третий в бегах, Господь создал мир за семь, а ему б за семь увидеть, наглотаться до отвращения, чтобы вернуться в исходную точку. В домашнюю клетушку, где скучная худосочная барышня брякнула ему перед своим отъездом — мол, лучше жить с умной сволочью, чем с тобой, честным и добрым. Она сказала просто так, и частенько что ни говорила — все для отдохновения души. Вдев руки в рваный подклад, Никита брел выносить склизкий мусор и раздумывал истерической скороговоркой, как придушит, разрежет на части и спустит в канализацию ее, вполне приличную особу.

Она уехала, на неделю освободив дом. Никита стоял посреди комнаты, посреди конца света, как если бы выжил только он и теперь неизвестно, какому богу бить челом. С незапамятных времен он мечтал по-псиному об отдельной конуре и вот дождался недели заслуженного холостяцкого быта. Он виртуозно готовил картошку с мясом и царское варенье из крыжовника, он умел так много, что даже противно… Кухня его радовала, и уж тем более — уютная бардачная комнатка с нагроможденными полками и просроченной картой мира. И уж тем более — когда он остался в ней один. Впрочем, жена осталась в слишком своих вещах вроде антистатика «Лана» или огромной пудреницы, из которой она отсыпала щепотку перед путешествием, не таскать же такую бандуру за собой… Халат же, заношенный ею до эфемерной сеточки на локтях, сохранил запах матери. Мать Никиты подарила его почти новым, но оставила свой душок. Наверное, из-за нечаянной ревности.