Отдавалась Ириша, скрипя зубами от нежности, потом сама же над собой хохотала с притворным ужасом и излюбленным словечком «отвратительно». Говорила она много и путано — о кукурузных палочках, об архитектуре, о белых слонах, об искусственном размножении. Ира как будто сама себя распаляла болтовней, загоралась веселым румянцем, забывала про ухабы жизни и зачем вообще сюда пришла, то бишь к Антону. Она обожала селедку, зеленый горошек, утиный паштет, маринованные грузди и по-коровьи, целыми пучками, жевала киндзу. Словом, по личной классификации Аркина, которую он считал будущим краеугольным камнем психологии, Ирина была человеком закуски, а не еды, и это вызывало в Антоне нежное чувство солидарности. В подробности своего прошлого она не вдавалась, что свидетельствовало о том, что оно у нее было. Только однажды в тональности анекдота Ирина рассказала, как ей было стыдно и больно, будто единственной не сдавшей экзамен, когда обожаемая подруга за доверительным кофе (тухлая как мир история, но всегда оглушительная для новичка) призналась, что Ирочкин муж строил ей глазки, но та с достоинством отказала. Объяснила, что он ее в том смысле не интересует вовсе. Разумеется, подруга была настоящей подругой, она и ответила, как подобает настоящей подруге. Ира сходила с ума, но муж ее не удивил. Ее резануло другое: всякий раз подтягивая на себя одеяло рядом с липким телом, она обижалась до слез — почему же не интересует?! Неужели я одна такая дура? И захлебывалась истеричной материнской жалостью, глядя на высунувшиеся из-под одеяла волосатые ступни.

Дальше Аркин не мог вспоминать Иру — он давно провел красную черту, за которой остался нелепый «последний раз». Еще была девушка-учительница с выпуклыми карими глазами. В них сквозила настойчивая готовность на подвиг, о котором обычно никто не просил, но которому тем не менее всегда находилось место. Это настораживало. Аркин с ней познакомился оттого, что никогда до этого не знакомился у филармонии, а ведь интересно! И она строго сказала «Пойдемте», и Антоша простоял весь вечер, как слезный паж, у оглушительного приставного стульчика, на котором млела раскрасневшаяся меломанша. А потом они вышли из резонирующих нервных стен, закапал снег. На заметенном белой влагой служебном крыльце играл трубач. «Местный талант… судьба, знаете ли…» Интеллигентные знатоки из публики стеснялись подавать ему мелочь. А кто-то милый и пьяный, и не имеющий касательства к сольфеджио щедро кинул шальную деньгу. И вдруг трубач в такт неаполитанским ноткам подмигнул весельчаку. Сие осталось самым ярким штрихом из встречи с прекрасным.

Еще музыкальная энтузиастка взбадривала учеников новомодными сверхпрограммами, оправдываясь плодотворным детством гениев. Дома у нее царили пыль и папин портрет в рамке. Аркин долго вспоминал, как в утренних потемках он, сытый и любопытный, пробудился и принял скомканный кусок газеты под секретером за ящерицу. И — испугался по-детски, не справившись с дурным предчувствием. Он вообще эту девушку побаивался, учительница все-таки. И зря. Аркину казалось, что с ней что-то нечисто, знавал он персонажей, которые для него превращались в дурную примету. А тут у музыкантши-учительницы он уловил запах непрухи, грустного быта, предчувствие того, что скоро будут они бродить под ручку по ее любимым музейным кварталам, что тихо охраняются государством, возвращаться к полосатым простыням, телевизору без звука и мирному хрипенью Генделя с пластинки. О нет! Аркин сбежал, почти ликуя, нимало не колеблясь. Но он забыл о коварных перевертышах судьбы, о том, что когда был уверен в правоте — ошибался, а когда сомневался до боли в надбровьях — выигрывал. Через год он встретил ее на празднике в центральном парке. Она пила пиво, а потом теряла тапочки на качелях, повизгивая и хохоча. А смешил ее усатик, по виду типичный прапорщик. И Аркин понял, что всего лишь не нащупал ту тайную глубинную ниточку, по которой бежит искра откуда-то сверху в самое что ни на есть теплое яблочко души.

Потом, конечно, Алиса Венедиктовна, подарившая сына, но забравшая подарок себе. С ней, кстати, тоже познакомил Сергей. Он вообще любил сводничать во благо любимого друга, но прикрывал святые намерения бодрой пошлинкой, чтобы не было слишком явно. Алису он анонсировал довольно экзотично. «Видишь ли, про себя я называю ее «муравьиная матка»…» — «Почему матка, почему муравьиная? — обомлел Аркин. — Мать-героиня, что ли?!» — «Нет, дурашка, «муравьиная» — потому что ма-а-аленькая, узенькая. Понимаешь? В самый раз, в общем…» Тут Аркин не выдержал и чуть было не врезал по уху услужливому другу, но тот увернулся и смущенно замолчал на полгода. Замолчал о женщинах.

Из какого-то изначального чувства вины Аркин из кожи вон лез ради Алисы. Получалось неловко. От побрякушек она отказывалась, из рыночной пестроты под конец августа выбрала один малосольный огурчик. Даже жить вместе не стали, не срослось, хотя Аркин порывался. Но мужчина для Алисы был как будто статьей необязательной, факультативной. Почти не звонила, ни о чем не просила, кроме как хлеба по пути купить, если Антон заявлялся с подарками — благодарила с оттенком обиженной гордости, как за маленькую взятку. Что поделать, Алиса Венедиктовна была обременена опытом прошлого тягостного и бездетного сожительства, она не обольщалась напрасными иллюзиями о таком сомнительном предприятии как брак. Вообще она была слишком взрослой, и все потуги Аркина стать надежным плечом, опорой, стропилом или Атлантом, держащим небо Алисы, шли насмарку. Она улыбалась, вроде бы теплела к происходящему, благосклонно упираясь лбом в Антонову ключицу. Но всегда в этом просвечивала грустная ирония, она все успевала сделать сама и лучше своего худосочного Атланта. И хотя все же немножко стыдилась этого, ничего менять не хотела. Антон однажды хлопнул кулаком по косяку и заорал, что она больна, что у нее гормоны не на месте, что она гермафродит и феминистка, раз ей мужик не нужен. В конце концов, нормальная женщина не может одна! И раз уж сама легла женская фишка тебе еще в материнской утробе и розовой ленточкой тебя пометили, будь добра, соответствуй данности! Более того, Аркин еще и был уверен, что пол вовсе и не данность, а выбор хитрого младенца при рождении, а ультразвуки и прочие прибамбасы науки — чушь. Девять месяцев прислушиваешься к потусторонним звукам и решаешь, кем родиться удобней. Дамочки обиженные, усталые, с мужскими половинками не поладившие, на свет производят преимущественно мальчиков: и впрямь, зачем повторять женские неудачи. Напротив, царица Тамара непременно родила бы дочь — жестокую, свободную, с кровушкой на губах. Спокойные и неукротимые, как старинные паровозы, отцы семейств, как правило, имеют в большинстве сыновей, а удачливые содержанки — пожалуй что, дочерей. Себя Антоша причислял к особой касте, из тех, кто настолько счастлив в утробе, что им все равно. Они рождаются в семьях без перекосов, без драк, без трехсменной каторги и борьбы за право вечернего футбола. В этих случаях оба родителя не от мира сего и не склонны душить чужие привычки; хоть ты часами сиди на унитазе за чтением прошлогодней газеты — супружница даже не заметит, она вся в уравнении Вандер-Ваальса. И тут уж пол ребенку выбирает случай, чтоб ему не болтаться, высунув голову из чрева, как буриданову ослу…

Так Антоша и преподал Алисе свою генетически сомнительную теорию, а она продолжала вытирать богемские фужеры и, выдержав достойную паузу, ответила безмятежно, будто с соседкой лясы точила, — мол, есть, быть может, в этой ахинее зерно истины, но мужик суть дело хлопотное. «Я вон за бывшим, если поссоримся, бегаю, прыгаю вокруг него, лепечу глупости разные… а когда он оттаивает, не знаю, что и сказать. И так сразу муторно становится, и думаешь — а к чему ж вся эта бодяга, бог ты мой!..» Любая Антонова демагогия была Алисе Венедиктовне что слону дробина. А уж если мужчина не умеет жене зубы заговорить — тут уж полное фиаско…