– Значыт, война! – заключил старик.

– Да, дедушка, она проклятая.

– А енто шо за хлопчык? – спросил он, тыча в молодого парня.

Пелагея вздрогнула, но взяла себя в руки и отмахнулась:

– Да не глядите на него. Прибился по дороге. Болезненный. С припадками.

Пелагея соврала деду Зосиме. Сидевший в рваном пиджаке, стоптанных башмаках и военных галифе был не кто иной, как Захар Сокол, командир саперно-маскировочной роты. За время, прошедшее с боя на ОПАБе, с ним произошли страшные перемены. На его глазах погибли все его товарищи, по пути сюда он встретил такие чудовищные последствия поражения Красной Армии, такие сцены убийства и насилия, что психика молодого лейтенанта, несколько дней назад мужественно отражавшего нападение на 18 ОПАБ, не выдержала. Захар сидел сломленный, поникший, что-то несвязно бормотал и дергал зеленые травинки. Вырвет одну и в сторону бросит. Другую дергает…

Старик посмотрел на волосы парня. Высокая чубатая копна была наполовину седой.

Разговорился Зосима с другими женщинами и от них узнал, что сожженный дом в Пугачево, накануне войны, был сигналом. А хозяин дома – немецкий агент.

– Поговаривали, что сынка своего он там спалил. Мальца совсем, – сказала одна.

***

Астап не заметил, как прошел еще один день. Еще один день без семьи. Мог ли он представить себе, что вот так для него начнется война. Что с ее началом закончиться его жизнь. О Славке старался не думать, не вспоминать. Не от жестокости природной. А оттого, что успокаивал себя. Знал, с кем имел дело. Не оставили бы «бранденбуржцы» сына в живых, нипочем бы не оставили. Встать на защиту в той ситуации означало погубить всех, и сына, и себя, и дочь, и жену. И ничего бы тогда не осталось от семьи Кухарчиков. А в таком случае, все было бы зря. Столько лет двойной жизни. Натерпелся, настрадался. Хотя бы ради дочери нужно было довести дело до конца. Только, где она? Может, задержалась на день. А он ведь телеграфировал ей, чтобы приехала непременно до 22 июня. Сейчас в суматохе не выяснишь. Время нужно.

Астап сидел в бывшем сельсовете. Теперь комендатура Пугачево. Перед ним стоял бутыль самогона. В своем кабинете он повесил икону. Ее принесли по его приказу из какого-то дома, хозяева которого вместе с другими сейчас сбились большой бесформенной кучей на дне оврага за Маминым лугом.

Просматривал списки. С расстрелянными все понятно, список он составил сам. Списки же остальных интересовали командование СС. И Кухарчику поставлена задача изучить фамилии, установить, нет ли среди зарегистрированных тех, кто скрыл принадлежность к большевистской партии или еврейству.

Он глядел осоловелыми пьяными глазами на тускло отпечатанные строки. Фамилии его односельчан плыли и сливались. Астап перевернул лист и оказался на графе «убывшие». Палец нетвердо, не слушаясь хозяина, скользнул вниз и остановился на строке «Кухарчик Вячеслав Астапович». До этого момента ему казалось, что предательство сына, его гибель погребены под плитами логичных рассуждений и безвыходности. «Из двух зол…». Но теперь Астап осознал, что это был воздействие шока. Временное помутнение рассудка. Он не простил себе предательства. Что очень скоро должно наступить раскаяние, которого он не переживет. Астап вдруг ясно осознал, что возмездие стоит за его дверью и собирается войти.

Астап налил стакан. Залпом влил в себя жидкость, занюхал рукавом. Потом встал, подошел к иконе и упал на колени. Он начал неистово креститься и не заметил, как отворилась дверь в кабинет и в проеме возникла сухая фигура с седой бородой. Пьяным голосом, заливаясь слезами, Астап запричитал:

– Господи, Отец вседержитель! Прости меня грешного. Много я думал, много страдал и в мыслях своих всегда обращаюсь к Тебе, Иисусе Христе. Совершил я грех перед Богом Иисусом Христом тяжкий, непростительный грех, знаю об этом. Горько я плачу об этом поступке, слезы я лью и сожалею о том, что я сотворил с сыном своим. Убил я жестоко, покарал огнем, о чем сожалею и плачу. Прости меня, Господи Иисусе Христе, низко склоняю я голову, к ногам Твоим припадаю и прощения прошу за грех свой жестокий. Никто не может судить человека кроме Тебя Иисусе Христе. Никому нельзя убивать, за то будет жестоко наказан Иисусом Христом. Теперь признаю, что грех сотворил перед Тобою, убил человека. Знаю, наказан уже за свой тяжкий грех, Господом нашим. За все понесу я ответ, за все дела свои грязные. Как жить мне теперь с тяжким грехом на душе? Хочу я молиться, прощения просить у Тебя, Иисусе Христе. Умоляю, прости меня грешного раба недостойного Астапа.

Сухая фигура в мягких чунях неслышно приблизилась к Астапу. Короткий замах и между лопаток вошел длинный охотничий нож. Астап почувствовал, что пол уходит из-под его ног, он еще мгновение попытался удержаться, а потом рухнул на пол.

***

– Возвернувся? – Микола стоял на опушке, подпоясанный охотничьим ремнем, за его спиной висела берданка и заплечный мешок.

– Втосковался я. Как мне на толоку сподобиться? Сгинешь без мене, – Зосима подошел к боевому товарищу и они обнялись.

Через минуту две фигуры: один сухой, другой широкоплечий, исчезли в лесной чаще. Их путь лежал к дальней заимке, где уже ютились отправленные дедом Зосимой по тропе, женщины и дети из луговины, да молодой парень в пиджаке, рвущий траву.

***

25 июня 1941 года, Брестская крепость, вечер.

Майор Кудинов очнулся ночью. В подвале было тихо, как в тюрьме. Уж про эту организацию ему рассказывать не было нужды. Иван Тихонович Кудинов – мужчина 40 лет, с длиноскулым дубленным лицом и резко очерченными черепными костями. Нахмуренный лоб испещряли продолговатые морщинистые полосы. Мутные испытующие глаза внушали напряжение. Широкий подбородок, характерный для людей волевых и властных, особенно выделялся на его лице. Глубокий шрам, разрезавший его лицо как бы на две части – от левой щеки и до правого виска, – придавал ему грозное выражение суровости. Однако, несмотря на устрашающий вид, Кудинов был известен, как внимательный к чужим проблемам, отзывчивый, пусть и немного вспыльчивый, человек. Он имел странную походку. Качающуюся, пританцовывающую. Что вкупе с его сухопарым телом создавало угловатость в движениях. В тюрьме он отсидел недолго, всего полтора года, по ложному доносу. Но эти полтора года навсегда отпечатались в его сердце и на его лице шрамом, который не забыть и не спрятать.

Слышался чей-то негромкий разговор откуда-то слева, да из гильзы снаряда 45-мм пушки с шипением выбивалось пламя, которым и освещалось помещение. Смертельно хотелось пить. О еде майор