И тут же Мартин снова увидел отца, увидел, что тот вовсе не рад, не благодарен, у него точно такой же вид, как был минуту назад. И услышал голос отца, прежде чем понял его слова; голос звучал как гром, который рокочет и грохочет, прежде чем разразиться молнией. «Ч-ч-ч-чер-р-рт побер-р-ри!»

Мама резко обернулась и посмотрела на него.

— И когда ты только перестанешь его донимать! — заорал он прямо ей в лицо.

— Я?.. — начала было она оборонительным тоном.

— Ты все донимаешь и донимаешь его, пока совсем с ума не сведешь! — Грохот теперь усилился, формируя слепящую белую молнию, и Мартин весь напрягся и замер в ожидании страшного удара, и его мозг дрожал под завывание ветров, которые, казалось, уже мчались свирепо в потемневшем воздухе. — Ну, пролил он немного супу, подумаешь! Черт возьми, да как он может чему-то научиться, если не будет ничего проливать!

— Да я только… — слабо принялась возражать она.

— Ты «только»!.. — Ох, он ей даже ничего объяснить не дает!

Мартин с удивлением отметил, что гнев папы обращен вовсе не на него! И как она напугана — стоит там, смотрит на него, все еще молитвенно сжимая руки. Громовой гнев отца теперь поразил землю, и он уже не мог разобрать слов, но испуг матери сказал ему все, ее испуг и опущенный взгляд Бена. Оба они сейчас получали то, что заслужили, оба они сейчас все дальше и дальше выталкивались из папиной любви.

— Нельзя так обращаться с мальчиком! — Теперь он говорил уже более спокойным тоном и более строго и резко. — Если он не может есть самостоятельно, не давай ему ложку; а если может, не приставай к нему, не донимай его! — Она ничего не посмела ему ответить. Папа прошелся по комнате и встал, возвышаясь над нею. — Я, конечно, не профессор, но так дело не пойдет. Не пойдет. Ты сама себя в гроб вгонишь, да и всех остальных тоже.

— Я ж просто пыталась…

— Так прекрати эти свои попытки! — проревел он, а луна стояла как раз над его ухом. — А теперь пошли. Пусть он поспит. Пошли.

Сердито дыша, он повелительно махнул рукой, и она направилась к двери. На пороге она помедлила, желая, Мартин это знал точно, поцеловать его на ночь, но вместо этого послушно прошла мимо папы и вышла из комнаты, и Мартин почувствовал ее облегчение и сдержанную радость, когда она молча скрылась из виду.

После этого папа обернулся к нему и сказал так же строго, как говорил перед этим:

— Пора уже поубавить прыти с этими твоими шуточками. Слушай, что она тебе говорит. Понял?

— Да, папа, — прошептал Мартин. Любовь стиснула ему горло, не давая говорить.

Папа наклонился, Мартин замер в ожидании удара, но отец расправил одеяло и вышел из комнаты.

Мартин на секунду забыл, что Бен все еще здесь, стоит в ногах кровати. В душе возникла убежденность в собственной доблести; ощущение было такое, как будто он постился весь день вместе с отцом, и он все еще слышал отзвуки этого глубокого, грохочущего голоса, который так внезапно разбил, расколол воздух в его защиту. И он на мгновение почти поверил, что это он сам издавал такой рокот и грохот; он повторил, скопировал про себя этот звук, а потом и гневное выражение отцовского лица, и быстро присвоил все это себе. Очистившись от всего прошлого и теперь стремясь вести себя по-новому, он с нетерпением ждал утра, когда пойдет вместе с отцом, и, возможно, они встретят кого-нибудь, и он услышит, как отец скажет: «Это мой сын». Его сын! Впервые в жизни он почувствовал это твердое, непреходящее чувство гордости за свое происхождение, а вместе с ним еще и силу того, кто знает, что за ним все время присматривают, а значит, и доверяют ему, и он не должен никогда забывать об этом доверии. Перед его мысленным взором промелькнул образ разъяренного отца, а позади папы был дедушка, а потом еще и другие мужчины, все очень серьезные и бородатые, они все пристально и вроде как выжидающе смотрели на него, они были благодарны зато, что их собственная праведность и смелость вновь проявились в нем. И, окутанный теплом их одобрительных взглядов и кивков, он начал соскальзывать в сон.

Разбудило его громкое рыдание. Он быстро приподнялся. Бен! Он посмотрел в темноту, высматривая брата, о котором совсем забыл, он хотел ему сказать — да какая разница, что именно он хотел ему сказать! — ему просто больше нечего было прятать, и он желал протянуть руку и прикоснуться к нему.

— Бен?

Непонятно почему, но Бена в противоположном конце кровати не оказалось. Мартин подождал. И вот опять, теперь уже тише, послышался плач. «Отчего это Бен так расстроился?» — подумал он.

— Бен? — снова позвал он.

Плач продолжался где-то в отдалении, вполне самостоятельно, независимо ни отчего, но он долетал до ушей Мартина, который чувствовал, что его таким образом отталкивают, отвергают. И тут он увидел, что Бен сидит прямо рядом с ним и смотрит на него через проход, что разделяет их кровати. Он был полностью одет.

— Что с тобой? — спросил Мартин.

Лунный свет освещал одну щеку и угол глаза; другая часть лица Бена оставалась невидимой в темноте — Мартин не мог определить его выражения. Он ждал, когда Бен заговорит — с одним только любопытством, без всякого страха. Но теперь он слышал также и прерывистое, судорожное дыхание брата, и хотя не мог вспомнить за собой никаких грехов, чувствовал все же, как в продолжающемся молчании накапливается некое осуждение.

— Что случилось? — спросил он.

Дрожащий от горестных, совершенно похоронных чувств, Бен сказал:

— Как ты только мог сказать такое?!

— Не плачь, — начал было Мартин умоляющим тоном. Но Бен все так же сидел и плакал, закрыв лицо ладонями. — Они же спят — в благородном негодовании напомнил он.

Но Бен при упоминании о родителях заплакал еще сильнее, и прежние страхи Мартина снова навалились на него; да и прежнее ощущение тайны снова ожило и злобно зашевелилось.

— Да не плачь ты так!

Он быстро сполз с кровати и наклонился, заглядывая брату в лицо. Им овладела паника, судорогой свела ему локти.

— Я совсем не хотел так говорить, Бен! Пожалуйста, перестань! — И все-таки он по-прежнему не понимал, что такого ужасного было в том, что он сказал, и это непонимание само по себе свидетельствовало о том, какой он плохой.

Он вдруг протянул руку, желая отвести ладони Бена от лица, но Бен отпрянул и упал на постель спиной к Мартину. Из спины Бена вырвался целый водоворот облаков, морских глубин и бородатых тайн и закрутился вокруг головы Мартина. Он беззвучно забрался обратно в свою постель.

— Я больше никогда не буду так говорить, Бен. Обещаю, — сказал он.

Но Бен не ответил. Его рыдания уже стихали. Мартин ждал, однако Бен так и не отреагировал на его обещание, не принял его, и в молчании брата он увидел свой приговор: его отвергли. Лежа в темноте с открытыми глазами, он видел, что хотя папа кричал, выступая в его защиту, это было потому, что папа не понял, как понял Бен, какой он на самом деле плохой. Папа ничего не знал, поэтому защищал его. А Бен знал.