— Бен? Бен! — Потом, через секунду: — Бен!!!

Бен наконец перевел дыхание и тяжело задышал, снова засмеялся со слезами на глазах, и он вовсе не был мертвый.

Папа опустил Мартина на пол.

— Ладно, индеец, хватит. Иди скажи маме «спокойной ночи» и отправляйся спать. Завтра нужно прямо с раннего утра начинать упаковываться. Бен, к тебе это тоже относится.

Бен, все еще тяжело дыша, поднялся на ноги; его лицо уже приняло нормальное выражение, и он стал отряхивать себе брюки и исследовать состояние ботинок. Мартин, довольный и счастливый, тоже хотел было, следуя примеру брата, отряхнуть штаны, но тут обнаружил, что стоите одних трусах, и сразу пал духом, вспомнив о мокрых брюках, которые по-прежнему валяются в их с Беном спальне. Папа уже ушел в другую спальню, где лежала мама.

— Тебе нужно перед нею извиниться, — прошептал ему Бен.

— За что? — спросил Мартин невинным тоном. Внутри у него опять закипел гнев, он чувствовал, что снова откатывается туда, откуда уже успел выбраться.

— Зато, что ты сделал, дубина, — прошептал Бен. — Тогда, раньше. — И он пошел в спальню родителей. Он всегда точно знал, за что следует извиниться.

Мартин последовал за ним, двигаясь к родительской спальне так медленно, словно в любой момент готов был остановиться. Передвинул одну ногу на дюйм или два, потом другую. Поразмыслил немного, пытаясь отыскать в памяти хоть какую-нибудь причину для грусти; нет, он все еще пребывал в счастливом настроении. Он подумал о том, как умер дядя Карл, и довольное выражение исчезло с его лица, но он так и не смог вспомнить точно, за что он должен извиниться, и этот провал в памяти оставил после себя пустоту, которая напугала его. Он знал, что это вовсе не из-за брюк, что лежат сейчас в их спальне, потому что их пока что никто не видел, а зрелище того, как мать стояла здесь, держась за грудь, уже рассыпалось в его сознании; он вполне мог вспомнить, как она тут стояла и судорожно хватала ртом воздух, но никак не мог точно сообразить, что именно причинило ей боль. Страх, который он ощущал, приближаясь к открытой двери в родительскую спальню, был вызван пониманием того, что он сделал что-то, о чем даже не подозревал. Все всегда следует помнить, а он забыл. Вот Бен никогда ничего не забывает, Бен всегда все помнит.

Он вошел в спальню, чувствуя, как уши у него становятся по-дурацки огромными и тяжелыми; мать смотрела на него со своей подушки, а папа и Бен, стоявшие по обе стороны кровати, обернулись в его сторону с таким видом, словно уже целый час обсуждали здесь его поведение и уже знали, что ему следует сделать.

В ногах кровати он остановился, стараясь, чтобы его взгляд не задерживался на возвышенности над ее животом. В воцарившемся молчании в комнату ворвался шум и грохот океана, поразив его внезапным своим появлением. Он ощущал запах соленой воды и видел бородатое существо, плавающее сразу под ее поверхностью и вздымающее воду, как водоросли.

А она улыбнулась ему усталой улыбкой; и его губы неуверенно раздвинулись в ответ. Отец, ему это было хорошо видно, стоял, согнув руки, так что ладони поддерживали ему спину, а локти были выставлены наружу. Мартин тоже попытался принять такую позу, но его руки соскользнули на бедра, и он позволил им упасть и положил одну на мягкое желтое одеяло.

— Ну? — спросила она, не отворачиваясь от него, но улыбаясь. — Он поел, этот мой бандит?

— Конечно, поел, — ответил папа. — Он ведь уже большой. Стоит только оставить его одного — тут же все съест.

Услышав, что она назвала его своим бандитом — а вот Бена она так никогда не называет! — он опустил от удовольствия глаза, довольный подобной высокой оценкой своих преступлений. Теперь он уже точно осознавал свое положение и знал, что очень всех их любит.

— Ты и горох съел?

— Ага.

— И морковку?

— Да.

В этих расспросах он увидел признание самого себя, своей единственности, уникальности в глазах матери, да и в глазах папы тоже, и даже Бен, кажется, великодушно простил его и вроде как представлял его сейчас матери. Но он не отрывал глаз от одеяла, не понимая, отчего вдруг начал ощущать беспокойство и смущение.

— Значит, теперь ты будешь хорошо себя вести, а? — спросила она.

— Ага. — Он взглянул ей в лицо; она была совершенно серьезна и все еще чувствовала себя обиженной. Он опустил глаза на одеяло и стал его щипать, ощущая растущее беспокойство по поводу следующих пяти минут, поскольку еще раз осознал: что-то остается незавершенным.

— Ты что-то слишком ему надоедаешь своей опекой, — сказал папа. — Он уже практически профессор, а ты все еще…

— Он что, будет теперь сам разрезать клецки? Ты с ума сошел!

— Мужчина имеет право сам резать себе клецки.

— Ох, перестань.

— Особенно профессор, у которого есть собственная авторучка.

— Да что ты в этом понимаешь! — возразила она. Мартин поглядел на нее и увидел, что она злится, но улыбается. И страх снова овладел им. — Я вкалываю весь день как ломовая лошадь, а вы возвращаетесь домой на все готовенькое, и он делает все, что хочет! — Папа поднял глаза к потолку, явно желая преуменьшить значение ее слов, но она упорно стремилась к мрачным обобщениям, и его душу наполнил ужас, и он улыбнулся. — Я вовсе ему не надоедаю! — возразила она папе. — Просто стараюсь ему помочь. Пятилетний мальчик не может…

— Пятилетний мальчик! Да мне было шесть, когда я пошел продавать газеты!

— Вот именно, — сказала она. — Именно так ты и получил свое прекрасное образование. — Она повернулась к Бену, как всегда поступала в подобные моменты. — Даже школу тебе не дали посещать, чтоб ты мог прочесть хотя бы одну книжку за всю жизнь!

Папа сидел, немного покраснев от стыда за свое воспитание и свою семью, а Мартин продолжал улыбаться и щипать в отчаянии одеяло. Боковым зрением он видел три книги, стоявшие на ее прикроватном столике, и тут у него похолодело внутри: неужели это те самые книги, которые подарил ей плачущий дантист? «Ох, сколько книг он мне тогда приносил!» Ее голос, тот самый, что звучал тогда в холле, летал и пел сейчас у него над головой, и в нем звучала все та же тоска. От этого воспоминания он покраснел. Нет, папа никогда не должен об этом узнать!

— Вот когда я вырасту… — начал он.

Они все обернулись к нему, улыбаясь его неожиданному заявлению.

— Что будет, когда ты вырастешь? — спросила мама, все еще красная от переполнявших ее чувств.

Он опустил глаза на одеяло; он не собирался ничего произносить вслух, и лицо у него запылало от стыда.

— Так что тогда будет, милый? — продолжала настаивать мама.

А он и сам не знал, действительно ли ему хочется сказать, что он тогда будет учить папу, чтобы тот мог читать книжки, сидя в кресле, как читает она, или же, что когда он вырастет, то станет сам приносить ей книги, чтоб она больше не вспоминала про дантиста, и тогда они больше не будут спорить и ссориться, она и папа. Одно только он знал точно: что не хочет, чтоб она заставляла папу краснеть от стыда.