Не просто подарил. А положил ему в нагрудный карман рубашки и велел всегда носить там. Ефим, что мне понравилось, отнесся ко всему серьезно. Без ухмылки. Уверен — будет амулет носить.

Все уже сели в «уазик», а меня задержал Шаман.

— Держись за него, — сказал он мне.

— А что, он уже почти главный чукча? — поинтересовался я. А чего? Пример с губернатором Чукотки уже был.

— Нет, — не принял шутки Шаман. — Он — орудие провидения.

Очень так понятно все объяснил…

— И за нее — тоже держись, — поцеловав меня, чего раньше не делал, добавил дед.

И улыбнулся.

Покидая Хабаровск, Ефим испытывал двойственное чувство.

С одной стороны, реально надоело ждать машины: их приход железнодорожники задерживали уже дважды, а за время пробега народ привык к перемене мест.

С другой — Ефим понимал, что каждая следующая секунда будет для них все опаснее.

Приближался Владивосток, и как противоборствующие стороны захотят изъять героин — по дороге или в городе, с боем или без боя, — оставалось полнейшей загадкой.

Скрепов, правда, в Хабаровске проявился. Нашел Ефима сам и еще раз пообещал умертвить его самым жестоким способом, если тот сделает что-нибудь не так. При этом что такое «так», не объяснил.

Зато дал номер мобильного. Без радости дал, но Береславский был убедителен — а если потребуется помощь? Мало ли кто захочет попользоваться дорогостоящим порошком.

Кстати, про конкурентов Скрепов не сказал ничего. Только постращал на предмет предательства. Хотя знал, что Ефим о конкурентах — в курсе. Лично присутствовал при стрельбе на красноярском фуникулере.

Как ни странно, Ефима радовало наличие двух врагов сразу (если, конечно, такое в принципе может радовать). Если б враг был один, ему бы было тяжелее. А так оставалась надежда свести их лбами.

Вариант изъятия порошка на трассе — как самый опасный — он все же решил исключить. Это запросто могло быть со стрельбой.

Так что, когда представилась возможность прокатиться в сопровождении машин ГАИ, Ефим не стал от нее отказываться.

Он, конечно, помнил некоторые, в основном моральные, проблемы, сопряженные с таким конвоированием. Но уж пусть лучше выругается вслед хабаровчанин или приморец, чем пробежный народ окажется в глухой тайге на пустынной трассе под дулами автоматов.

А то, что плохие парни легко нажимают на спуск, Береславский уже убедился.

«Нет, все сделано правильно», — думал он, не выпуская из виду пульсирующие огоньки впереди идущей гаишной машины. Другой вопрос — поможет ли вся эта светомузыка при встрече с реальным врагом.

Оставалась еще пара поворотов — и конвой покинет город.

В принципе он всем понравился: и Береславскому, и Доку, и Смагиной. Что касается Самурая, для него Хабаровск и так был почти родным. Это он привел фольклорное название города: «две горы, три дыры» — довольно точное отображение местной топографии.

Если идти поперек, то так и будет: вверх-вниз, вверх-вниз. Если же идти вдоль, то получалось в основном в одном уровне, но очень красиво. Да и как не быть красиво, когда по городу течет Амур?

Гостей возили по широкой желто-зеленой реке на пароходике. Ефим, обожавший все плавающее, был счастлив.

Ветер сдул его бейсболку и унес, наверное, прямо в Китай. Но Ефиму не жалко — видно, кепку потянуло на родину.

Особо счастлива была Смагина. За Байкалом она вообще чувствовала постоянный душевный подъем — здесь ей нравилось несравнимо больше, чем в родной Центральной России.

А вот Самурай поначалу был все грустнее и грустнее.

Жили они в другой гостинице, по материальным соображениям. Ефим пытался поучаствовать в решении жилищного вопроса, но и тот и другая отказались, предпочитая полную независимость, пусть даже и в четырехместном номере каждый.

Самурай, решительный во всех остальных проблемах, здесь оказался стеснительным, как первоклассник.

Любит — не любит? Согласится ли жить в деревне? Сможет ли он соответствовать ее материальным и сексуальным запросам? И даже — не слишком ли он молод?

Ефим сначала пытался отвечать по факту. Что узнать, любит или нет, можно только спросив. А соответствует ли запросам, особенно сексуальным, можно, только попробовав. Ибо на словах такое выяснять трудно.

Про молодость — вообще не вопрос. Хуже, если бы имела место старость.

Но Самурай не унимался, одолевая старшего товарища своим любовным нытьем.

Короче, достал. И Ефим, уходя на дневные лекции, которые имели привычку плавно переходить в вечерние развлечения, ткнул ему в руки ключи от своего люкса. И дал краткую, но двусмысленную инструкцию — заходи и имей.

— А вдруг она не захочет? — испугался Самурай.

— Сделаешь себе харакири, — подсказал выход добрый Береславский.

Судя по всему, харакири не понадобилось. Потому что в последний день пребывания в Хабаровске, когда так славно смотались в родные Самураевы места, он уже не ныл и не стонал, а ходил под ручку со Смагиной, прямо как голубки, пусть даже и разновозрастные.

Вообще же Ефим не видел ничего страшного в том, что Смагина старше его друга. Каждому подвижнику и революционеру — а Самурай, несомненно, являлся подвижником и революционером — нужна не столько пламенная, сколько надежная подруга. Потому что пламенности в любом пассионарии и так достаточно, но после революционных потрясений почему-то всегда хочется борща.

Самурай считал подобные рассуждения циническими, однако, поскольку они были в пользу их союза с Татьяной Валериановной, милостиво выслушивал.

Сейчас Док снова сидел на переднем сиденье — уже второй раз со времени своего памятного улета в лобовое стекло в самом начале их совместного пути. А сзади ворковала парочка, и в зеркальце хорошо были видны их сплетенные пальцы рук.

Ефим хмыкнул, опять же цинически представив, что бы еще сейчас хотелось сплести его друзьям. Но теперь уж пусть выкручиваются сами — программа деловой жизни во Владике насыщенной не была.

А дорога действительно окончательно покинула Хабаровск и через некоторое время повернула круто на юг. Так и должно быть: Владивосток — город с суровым климатом только в представлении лиц, никогда не изучавших географию. А так — тот же Сочи, только на берегу океана, а не внутреннего водоема.

Подумал так Ефим о Черном море и тут же взял свои слова обратно. Да, конечно, теперь он большой дяденька и всякое повидал: и Средиземноморье, и все четыре океана. Но разве забыть тот телячий восторг, когда мальчишка, уткнув нос в оконное стекло, орал что есть мочи: «Мама, море!» А потом с трудом выдерживал томительные часы, пока поезд доползал до Севастополя.