Гнев понесшего ущерб кредитора, общины, возвращает его в дикое, свободное, как птица, состояние, от которого он был до той поры защищен, общество изгоняет его – и отныне он подвергается всевозможным враждебным действиям. На этой ступени общественности «наказание» является простым отражением, мимом нормального отношения к ненавистному, обезоруженному, поверженному врагу, лишенному не только всяких прав и защиты, но и всякой пощады. Таким образом, здесь проявляется право войны и торжество победы «Vae victis»[79] во всей беспощадности и жестокости: из чего видно, что сама война (причисляя сюда и воинственный жертвенный культ) дала все те формы, в каких появляется в истории наказание.

10

С усилением могущества общество придает меньше значения проступкам отдельных личностей, так как они не имеют того опасного и разрушительного значения для всего целого, как прежде. Преступник не лишается более покровительства закона и не изгоняется, общий гнев не может, как прежде, безудержно обрушиться на него, – напротив, отныне целое осторожно берет на себя защиту и охрану преступника от этого гнева, особенно гнева тех, кто понес непосредственный ущерб.

Компромисс с гневом непосредственно пострадавших от преступления; усилие локализировать случай и устранить дальнейшее или общее волнение; попытки найти эквиваленты и уладить все дело (compositio); прежде всего все определеннее проявляющаяся воля принять всякий проступок за оплачиваемый в каком-либо смысле, следовательно по крайней мере в какой-либо степени отделить друг от друга преступника и его поступок, – таковы те черты, которые все яснее проявляются в дальнейшем развитии уголовного права. По мере возрастания могущества и самосознания общины уголовное право всегда смягчается; всякое ослабление ее и большая подверженность опасностям влекут за собою возврат к его наиболее суровым формам. Кредитор всегда становится в такой же степени более человечным, насколько он становится богаче: в конце концов, даже мерилом его богатства становится то, в какой степени он, не страдая, может нести убыток.

Можно представить себе такое сознание могущества общины, при котором она в состоянии позволить себе благороднейшую из существующих прихотей – оставить безнаказанным наносящего ей ущерб. «Какое мне, собственно, дело до моих тунеядцев (паразитов), – могла бы она тогда сказать. – Пусть они живут и процветают: у меня на то довольно еще силы!»

Справедливость, начавшая с того, что «все может быть оплачено и все должно быть оплачено», кончает тем, что смотрит сквозь пальцы и не трогает несостоятельного должника, – она кончает, как все хорошие вещи на земле, самоуничтожением. Известно, каким прекрасным именем зовется это самоуничтожение справедливости: милосердием. Оно остается, само собою понятно, преимуществом наиболее сильных, лучше того, их потусторонностью права.

11

Здесь мы уклонимся в сторону, чтобы возразить на недавние попытки найти источник справедливости совершенно на иной почве – именно в ressentiment (чувстве мести). Скажем на ушко психологам, предположив, что у них будет охота вблизи изучить ressentiment: это растение процветает в настоящее время лучше всего среди анархистов и антисемитов, впрочем цветет так, как всегда цвело; в укромном месте, как фиалка, хотя и с другим запахом. А так как из подобного всегда неизбежно получается подобное, то нечего удивляться, что именно в этих кругах делаются и делались попытки освятить месть под именем справедливости, как будто справедливость является, в сущности, дальнейшим развитием чувства обиды, – и вместе с местью превознести все вообще реактивные аффекты. Последнее менее всего послужило бы им препятствием: мне кажется это даже заслугой с точки зрения всей биологической проблемы (по отношению к которой до сих пор недооценивалась ценность этих аффектов). Обращаю внимание только на то, что именно из самого духа ressentiment вырастают эти новые оттенки научного правосудия (в пользу ненависти, зависти, недоброжелательства, подозрительности, rancune, мести).

Дело в том, что «научное правосудие» кончается тотчас же и уступает место проявлениям смертельной ненависти и предубеждения, как только речь заходит о другой группе аффектов, имеющих, как мне сдается, еще гораздо высшую биологическую ценность, чем реактивные, и которые, следовательно, вполне заслуживают научного определения и высокой оценки; я говорю именно об активных аффектах, таких как властолюбие, корыстолюбие и т. п. (Е. Дюринг, «Ценность жизни»; «Курс философии»; в сущности везде).

Это говорится вообще против такой тенденции. Что же, в частности, касается положения Дюринга, что родину справедливости следует искать на почве реактивного чувства, то из любви к правде приходится, грубо перевернув, противопоставить ему следующее положение: последняя область, которую завоевывает дух справедливости, – это область реактивного чувства! Если и случается, что справедливый человек остается справедливым даже по отношению к нанесшему ему ущерб (и не только холодным, умеренным, чуждым, равнодушным: быть справедливым – всегда положительное отношение), если даже под напором личной обиды, поношения, подозрительности не помрачается высокая, ясная, столь же глубокая, как и снисходительная, объективность справедливого, судящего глаза, – в таком случае это совершенство и высшее искусство на земле. Это нечто такое, чего благоразумный человек не ожидает на земле, чему, во всяком случае, нелегко поверить.

Вообще несомненно, что даже справедливейшим личностям достаточно небольшой дозы противоречия, злости, инсинуации, чтобы кровь кинулась им в голову, а справедливость вылетела из головы. Активный, нападающий, преувеличивающий человек все-таки на сто шагов ближе к справедливости, чем реактивный. Ему вовсе не нужно ложно и предубежденно оценивать свой объект, как это делает, как это должен делать человек реактивный. Поэтому фактически во все времена человек агрессивный, в качестве более сильного, смелого, благородного, имел и более свободный взгляд, лучшую совесть. Наоборот, нетрудно угадать, что вообще изобретение «нечистой совести» и лежит на совести человека ressentiment (жажды мести)! Наконец, стоит ведь только осмотреться в истории: в какой области до сих пор вообще применялось право, где главным образом ощущалась потребность в праве на земле? Разве в сфере реактивных людей? Совсем нет: напротив, в сфере активных, сильных, независимых, агрессивных.

К огорчению названного агитатора будь сказано (он сам однажды сделал признание: «учение о мести как красная нить справедливости прошла по всем моим работам и усилиям»), – право на земле с исторической точки зрения представляет именно борьбу против реактивных чувств, представляет именно борьбу с ними активных и агрессивных сил, которые тратят усилия отчасти на то, чтобы положить предел и меру распространению реактивного pathos’a и принудить к примирению. Всюду, где применяется, где поддерживается справедливость, наблюдается, что более сильная власть изыскивает средства, чтобы прекратить бессмысленное свирепствование чувства мести (ressentiment) среди нижестоящих, слабых (будут ли это группы или отдельные личности). Достигается это частию тем, что из рук мести вырывается объект злобы (ressentiment), частию тем, что на место мести ставится, в свою очередь, борьба с врагами мира и порядка, причем власть частию изобретает и предлагает сделки, при случае даже навязывая их, частию выставляет в виде нормы известные эквиваленты правонарушений, раз и навсегда обязательные отныне для ressentiment.